Он привскочил, хватаясь за меч, но отец вновь остановил его быстрым предупреждающим жестом.

«На другой лошади поедешь», — скорее почувствовал, чем услышал Наль.

К запаху костра и хвои прибавился новый — тяжелый запах разрытой земли.

Лонангар обратил его внимание на то, что лошадь остановилась у самого круга света, который отбрасывал костер. Похоже, она не видела Наля, но чувствовала его, и слепо поворачивала морду вслед за его движениями. Переводя дыхание, он остался сидеть. Рано или поздно костер начнет гаснуть. Наль смутно понимал, что допустить этого ни в коем случае нельзя. Взгляд невольно заскользил по земле вокруг, отмечая мелкие ветки и сухие прошлогодние листья, которые не сгодились бы продержать пламя и маленького костерка. Отец перехватил взгляд, чуть заметно качнул головой. Это принесло некоторое успокоение; он не казался сильно встревоженным. Что бы ни произошло дальше, Наль не желал потерять ни мгновения радости от встречи с отцом, пока они в безопасности. Помня запрет о нарушении тишины, он попытался мысленно донести до него самое простое — и самое важное.

«Нам так не хватает тебя.»

Лонангар ответил улыбкой, в которой сквозила светлая грусть.

«Мама вновь вышла замуж, но она любит тебя, я знаю.»

В этот раз непостижимое тепло накрыло с головой. Наль ощутил ту самую безграничную любовь, как в детстве, когда Лонангар обнимал его и мать и прижимал к себе, надежно защищая от всего мира. Тепло ограждало, утешало, оно было столь необъятным, что тянулось за пределы поляны, далеко сквозь тьму. К Айслин. Наль почувствовал, как на глазах выступили слезы — слезы счастья и неизъяснимого душевного облегчения. Он бесконечно желал обнять отца и по-настоящему, но делать этого почему-то не следовало. И он сидел у костра, сжимая перед собой руки, улыбаясь сквозь слезы, не замечая хода времени.

«Я стараюсь исполнять все, чему ты научил меня.»

Словно невидимое утешение коснулось в ответ, как согревающая, надежная ладонь. Отец улыбнулся снова, на этот раз светло, будто вернулся из военного похода и наконец может сбросить с себя весь прожитый груз и обратиться к семье.

Казалось, они сидели так целую вечность. Костер начинал временами с треском выбрасывать искры, а порой пламя колебалось, как от сильного ветра, но горело все так же ярко. Наль не решался спросить, почему-то это казалось неправильным, но к нему постепенно приходило убеждение, что костер горит на поляне по просьбе отца. Тот очень сильно попросил об этом.

Он желал остаться здесь навсегда. Они с Лонангаром нашли бы способ поддерживать огонь всю ночь, и несмотря на то, что та кажется вечной, утро непременно наставало бы, встречая красками зари и пением птиц. Они ходили бы охотиться в этот лес и возвращались бы засветло, мысленно поддерживая друг друга. Там, далеко, дома ждала непрожитая, невыносимая боль. Он не желал возвращаться.

Пламя костра сделалось ниже. Оно сильно затрещало, дрожа, но выровнялось, однако в это время по лицу Лонангара пробежала судорога. Лошадь шагнула ближе к сузившемуся кругу света. Запах разрытой земли и гнили усилился. Словно раскрыли старый склеп. Оглядываясь в поисках источника потянувшего по земле холода, Наль натыкался взглядом только на обступающие поляну черные деревья и скопившуюся между ними тяжелую тьму. Огонь поколебался, еще немного сжался в размерах. И снова лошадь сделала шаг.

Лонангар слегка подался вперед. Протянул руки к огню, словно согревая ладони. Или он пытался защитить костер от невидимого ветра? Его неподвижное, сосредоточенное лицо омрачила сдерживаемая скорбь и… страх? Наль ничем не мог помочь, не осмеливался спросить. По позвоночнику пополз цепенящий холод. Он знал, что когда огонь совсем ослабнет, лошадь найдет его. Подняв голову, он увидел, что крючковатые черные ветви шевелятся, вытягиваются, тянутся друг ко другу высоко вверху, пытаясь заслонить собой небо над поляной. Стало темнее. От болот донесся протяжный вой. Лонангар закрыл глаза. Наль ощущал, как все существо отца устремилось ввысь, туда, где хотели сомкнуться корявые ветви.

Это длилось бесконечно, или здесь не было времени. Вой раздался уже с двух сторон. Тяжелые шаги лошади отдались колебанием в земле. Уменьшившийся втрое костер поблек. Последние дрова в нем догорали, осыпались золой. Лонангар поднял голову.

* * *

Небо над поляной чуть заметно начало бледнеть. Где-то в расступившихся кронах деревьев рассыпалась мелодичная трель дрозда. Лошадь отступила, развернулась и медленно ушла в чащу, в сторону болот. На поляне понемногу становилось светлее. Когда каждая ветка стала четко видна, отец встал. Наль последовал его примеру. Лес более не выглядел таким пугающим. Озираясь, юноша вышел вслед за Лонангаром на широкий, поросший сочной зеленой травой луг, оканчивающийся бездонным оврагом. Другого края не было видно в густой, плавающей опаловой утренней дымке.

— Куда мы идем, отец? — осмелился окликнуть Наль.

Тот обернулся и покачал головой.

Наль оцепенел, судорожно втягивая воздух: на груди Лонангара темнело огромное кровавое пятно. В ночи у костра оно было неприметно, да и вглядывался тогда юноша лишь в родное лицо. Горло сдавило, словно кузничными тисками; его охватили боль и ужас. Лишь по рассказам, поначалу соизмеряемым с его возрастом, знал он о том, что именно произошло с Лонангаром. Видеть же хотя бы последствия было слишком мучительно, слишком явно — и неправильно. Ведь отец жив. Он вывел его из леса. Слезы обожгли глаза. Лонангар ободряюще улыбнулся и отступил на шаг.

— Я пойду с тобой, отец! — встревожился Наль. Он не был готов потерять отца второй раз.

Отрицательные жесты. Еще шаг спиной к обрыву.

— Почему?! Тогда оставайся ты!!

Лонангар улыбнулся тепло, немного печально, и снова покачал головой.

— Что же мне делать?

Отец протянул руку, показывая на что-то у Наля над головой. Тот обернулся. Из-за черных силуэтов деревьев вставало необычайно яркое, белое солнце. Свет этот окутал Наля целиком, и он растворился в нем.

* * *

Знакомые голоса негромко переговаривались где-то вдалеке, медленно приближаясь. Вот они послышались над самым ухом, хотя он не мог различить слов. Тяжелый горький запах каких-то давно забытых трав. Полутьма. Тело облепляют мокрые простыни. Он устал, он очень устал скитаться по краю болот бесконечного леса, и даже сейчас, лежа, он чувствует, насколько сильно устал. От левого бока расходятся жгучие щупальца; весь торс жестоко саднит.

Наль повел подбородком, пытаясь уловить источник звука, с усилием вздохнул и открыл глаза.

— Отец?

Губы склонившейся над ним в предутренних сумерках Айслин побелели:

— Ты видел его?..

— Да; он вывел меня из леса…

Только высказанные вслух, эти чуть слышные, хриплые слова показались ему странными. Наль с трудом повернул голову и увидел мать, испуганную, взволнованную, с отчаянной надеждой в глазах. Позади нее стоял, опустив ресницы, сдерживая душевную боль, Эйверет. На него Наль не обратил внимания.

Голос Айслин был совсем тонким, колеблющимся.

— Он — вывел?.. — она бережно гладила Наля по влажному лбу дрожащими пальцами.

— Да! — это казалось очень важным. — Он попросил о костре… Он знает… и продолжает любить… — брови Айслин надломились, слезы заструились по бледным щекам. — Он простил! — поспешно добавил Наль, ощущая, что сознание слабеет. — Он понимает…

Айслин зажала рот ладонью. Наль хотел утешить ее, рассказать об улыбке отца, но его окутала глухая плотная тьма.

* * *

Пробуждение от жжения в боку. Долгие мгновения, пока сознание нащупывает связь с действительностью. Воспоминание о том, что привело его сюда, раздавливает, наваливается сокрушительным грузом. Он не хочет открывать глаз, не хочет чувствовать и думать. Слишком невыносима тяжесть утраты и предательства. Ресницы невольно начинают трепетать, меж бровей появляется глубокая складка, и у сиделки нет сомнений, что больной проснулся. Появляется мать, она целует в лоб и держит за руку, и только ради нее он терпит мучительные, бессмысленные манипуляции, которым подвергают его магистр Лейтар и слуги. Ему дают терпкий отвар, который нужно выпить до конца, хотя сил едва хватает на дыхание. На руках несут в уборную, а когда возвращают, на постели уже чистые простыни, но он едва замечает это. Холод пробирает до костей и пока тело протирают влажной теплой тканью, и когда дают наконец опуститься в постель. Быть может, наступила зима? Одеяла недостаточно. Его укутывают, укрывают сверху оленьей шкурой, но даже та не спасает от озноба. Малейшее движение корпуса терзает безжалостными горящими лезвиями, но это ничто в сравнении с ощущением, когда начинают промывать раны. Никакое количество листьев морошки, компрессов из болотной клюквы, настоев листьев черники, сока крапивы и даже медовых мазей неспособны остановить сочащийся из синюшно-багровых ран мутный гной. Мать снова держит за руку, гладит по голове до тех пор, пока тусклый, далекий свет окончательно не меркнет перед глазами.