Алуину не составило труда найти ее в лесу. Оказалось, за эти зимы он узнал ее слишком хорошо, выучил привычки и места, которые она посещала в том или ином настроении.

— Ты не отказала, и это оставило в душе моей надежду.

Она и тогда не ответила определенно. Но его настойчивость, смелые слова и этот запретный взгляд кружили голову. Оставшись одна, она сокрушенно опустила голову, свела брови, и вдруг засмеялась, закрывая лицо руками. Кошмарные сны потеснили грезы о сверкающем адамантовом венце и безмятежном счастье.

* * *

В час Первой Ночной Стражи, повинуясь наказу Наля, Бирк забрал выстиранный и вывешенный для просушки в саду темно-зеленый охотничий плащ и отправился на край торговой площади. Плащ был еще сырым. Бирк не стал его складывать. Он холодил ладони, напоминая о влажной ткани для промокания лба страдающему от горячки.

Остановившись у палаток, над которыми были прибиты деревянные раскрашенные пирожки, паренек стал ждать. С тех пор, как жителей в Исналоре прибавилось, на площади сделалось действительно тесно. Мимо сновали такие же как он слуги с продуктовыми корзинами, из которых виднелись оленьи и бараньи окорока, бугрящаяся многодольная репа, торчали бутыли яичного ликера и «лунного сияния», рулоны тканей и кожи, свисала разветвляющаяся наподобие корня мандрагоры бледная морковь, лисьи хвосты и длинные желтые хохолки лесных шаперонов. Простоэльфины скупали маленькие разветвленные рога кроленей для резки, кости пещерных медведей, краски, лак, рабочие инструменты. Аристократы выбирали в глубине площади и уносили с собой книги в тисненых кожаных переплетах с чеканными застежками, свернутые карты, благовония в фарфоровых баночках и флаконах из хрусталя, дорогие украшения. Откуда-то издалека мелодично звенели музыкальные подвески. Для всех желающих то тут, то там разливался бодрящий эль. Акробаты в ярких трико показывали представление в сформированном зрителями круге. Из-за спины Бирка тянуло от палаток жареными грибами в чесночной подливке, пряными печеными яблоками, горячими пирожками и медовыми пряниками.

Из толпы выделился и приблизился к Бирку усталый эльф с пустой охотничьей сумкой за плечами.

— Это тебя я должен встретить? Я узнаю мой плащ в твоих руках.

— Как звать тебя и почему он у меня?

— Звать меня Оррин; я дошел с раненым лордом в алой тунике до этой площади. На тебе я вижу его цвета. Плащ понадобился ему, чтобы остаться неузнанным.

Бирк протянул плащ его владельцу.

— Прости, он еще сыр.

— Пустое. Не следовало беспокоиться о стирке. Как чувствует себя твой господин?

— Бредит, — грустно сказал Бирк. — Очень сильный жар.

— Да не погаснет его очаг. — Оррин приложил ладонь к груди. — Будем надеяться на милость Создателя. Я желал бы узнать, когда лорду станет лучше.

— Встретимся через трое суток в «Шустром Барсуке». Надеюсь, что принесу хорошие вести. — Бирк подал охотнику небольшой кожаный мешочек.

— Да тут, верно, целый статер! — испугался Оррин, взвешивая мешочек в руке. — Не для того помог я лорду, да и негоже брать плату за должное. — Он попытался вернуть дар.

— Господин сказал, жизнь бесценна. Отплатить невозможно. Он лишь желал ответить на добро, как мог. Он сказал, сам найдешь, куда применить.

Оррин покачал головой, снова прижимая к груди руку.

— Благодарю его и тебя. Кто и какого рода лорд, чтобы я мог просить о нем Создателя?

— Это я благодарю. Ты спас моего господина. — Немного подумав, Бирк решил, что Оррин имеет право знать. К тому же, тут важна вся возможная помощь. — Род Фрозенблейдов, королевский оружейник Нальдерон. Дай слово не говорить никому, если не позволит сам господин.

Они пожали руки. Охотник пошел в сторону низших гильдий и быстро скрылся за другими эльфами в сгущающихся сумерках площади.

29. Колыбельная

В то недоброе для младшей семьи Фрозенблейдов утро Айслин и Эйверет с тревогой ожидали возвращения главы семьи на крыльце. Они видели, как Наль зашатался, и подбежавший Эйверет едва успел подхватить на руки уже безвольное, бесчувственное тело. Когда больного перенесли в постель, раздели и размотали повязки, под ними открылись багровые с почерневшими краями, воспаленные раны. Отек вокруг усилился. Началось нагноение. Едва помрачневший, молчаливый магистр Лейтар приступил к очищению ран, Наль сдавленно закричал и заметался. Его едва удерживали четверо мужчин. Потом он бессильно обмяк.

— Все позади, Огонек, — ласково прошептала Айслин, гладя сына по голове. — Ты дома и скоро выздоровеешь.

Она не ожидала ответа и похолодела от услышанного. С сухих, растрескавшихся губ срывались бессвязные речи. Там были мрак и ужас, кто-то преследовал его, безжалостно терзая. Наль вздрагивал, стонал, беспокойно поворачивая голову. Грудь вздымалась часто и с трудом; ему не хватало воздуха, хотя двойное стрельчатое окно не закрывали с утра. В какой-то момент он широко раскрыл глаза и попробовал встать, но никого не узнавал и не понимал, где находится. Стоило больших трудов уложить его назад в постель.

Деор, не успевший в этот раз увидеться с другом, просидел у изголовья больного весь вечер. Рядом потерянно молчал Меральд, комкая в руках перчатки. Бред Наля то сменялся отрывистыми хрипами, то возвращался с новыми кошмарами. Несмотря на уверения магистра Лейтара, что роковое решение было принято гораздо раньше — и самим оружейником, а последствия в таком случае неизбежны, Меральд твердо знал только одно. Он отправился на дежурство на городскую стену, не проводив больного друга до дома.

* * *

Амаранта дивилась, когда ноги вели ее в королевскую оранжерею, где Алуин открыл ей свое сердце. Это было как наваждение. Она вновь сидела на краю обвитой вырезанными в дереве и живыми растениями скамьи, растерянная и потрясенная, а принц шептал признания.

— Зачем говорите вы это все, Ваше Высочество, ведь вам известно, что я люблю лорда Нальдерона.

— А меня? — с отчаянием вопрошал Алуин. — Меня ты совсем не любишь? Не раз замечал я расположение в твоих глазах, а дружба наша открыла и сблизила наши сердца…

Ее ужаснул этот ход мыслей, которому она невольно потакала восемь зим. Невольно ли? — кольнула совесть ледяной иголочкой.

— Ни днем, ни ночью не могу я перестать думать о тебе!

Она качала головой в ответ, но приходила в оранжерею и в следующие дни. А Алуин убеждал, молил о пощаде, рисовал пленительные образы.

— Зимнее утро Исналора должно быть с принцем Исналора, — шептал он. — Мы предназначены друг для друга, как Селанна и Атарель. На что тебе вздорный кузнец с мозолистыми ладонями, пропитанный табачным смрадом?

— Не говорите дурно о моем женихе, Ваше Высочество.

— Если пожелаешь; однако, слова мои правдивы.

— Лорд Нальдерон вовсе не курит так много… — Амаранта поняла, что оправдывается, и замолчала.

— Все, что сможет он дать тебе, я дам втройне. Никогда, со всеми его инструментами, не оправить ему твою красоту в достойную раму.

Разве неправ был Алуин? И да, и нет, одновременно. Она должна была выбрать, чтобы не обманывать ни того, ни другого. И предстоящий выбор этот отчаянно пугал ее.

* * *

Хотя Фрозенблейды не проявляли враждебности, сделавшийся частью Дома Эйверет Аэль-арнредар испытывал знакомое чувство вины. Все знали, что он любил Айслин, и гибель Лонангара обернулась для него приобретением. Теперь при смерти находился Нальдерон. Каждый вечер приносил неизвестность, доживет ли юноша до рассвета. Одновременно память о Лонангаре вспыхнула так ясно, словно тот ушел вчера. А он, появившийся после, продолжает ходить по коридорам и залам, где затихли шаги сначала одного, затем другого Золотого Цветка. Не было враждебности. Не было здесь ни малейшей его вины, и никто не винил его…

Однако Эйверет ощущал нечто в глубине взглядов, в едва уловимых паузах, в неясной, как вечерняя мгла, натянутости, что скапливалась в помещении, фальшивой нотой проскальзывала в голосах. Эльфы так сильно ценили легкость, потому что та привносила в жизнь равновесие, примиряла с вещами, которые давались им медленно и с великим трудом: потеря своих, залечивание сердечных ран. Боль от утраты Лонангара была еще слишком свежа. Пришелец понимал эту подчеркнутую внешнюю вежливость и невольное внутреннее отторжение. Когда ушел такой живой, яркий, сильный Лонангар, как бы то ни было, он фактически занял его место. Его приняли с открытыми ладонями, как знак исцеления, без условий и упреков.