Исполнение моё, конечно, никудышнее. Она смеётся. Я выкручиваюсь:

– Напрасно смеётесь! Знаете, откуда у меня это великолепное бельканто? Рос я в небольшом городишке, и на окраине у нас, в лугах, паслись многочисленные ишаки. Слышали бы вы, какие они устраивают концерты! Каждый ишак – ходячая иерихонская труба. Мальчиком я очень им завидовал, ведь для певца самое главное – громкий голос. Я ходил в луга и терпеливо брал у этих ишачков уроки. Постепенно я превзошёл в пении своих учителей. Все мне это говорили: и товарищи, и родители. Ишаки, говорят, бледнеют от зависти, когда ты поёшь. Так что вам невероятно повезло, давайте-ка я для вас исполню арию Каварадосси, а?

– Ой, нет, только не это. Боюсь, соседи не оценят. Это бы вам лучше там, в лугах.

На улице вдруг потемнело, прогремел сильный гром, сверкнула молния.

– Вот это да! Похоже, небесам тоже не по вкусу мои фиоритуры! Всё-всё-всё, больше не пою. Потерплю. Когда грохочут пушки, музы молчат.

Ливень разразился поистине тропический. От одного края неба до другого прокатывается неправдоподобной мощи гром, яростные молнии озаряют всё противоестественным, театральным каким-то светом.

– Как хорошо! Обожаю ливни, и гром, и молнии. Гомерический хохот! Безутешные рыданья! Так и хочется совершить что-нибудь великое! А что, слабо́ вам, Ксения Юрьевна, вместе со мной выскочить под дождь?

– Ни капельки не слабо́, Всеволод Илларионович! Я, может быть, больше вас люблю, когда стихии разыгрываются: Посмотрите, это же прямо генеральная репетиция конца света! «Гибель богов»! «Последний день Помпеи»! Вперёд, под дождь! Брависсимо!

Сплошная стена дождя. Молнии и гром. Вполне приличные на вид мужчина и женщина прыгают в потоках воды посреди тротуара и орут что-то в небеса. Совершенно иррациональный восторг! Восторг на уровне клеток и молекул. Вопят, что в голову взбредёт: «О, радость! Я знал, я чувствовал заране…», «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки…», «Близок уж час торжества моего!..», «Вы, стрелы молний, испепелите мою седую голову!».

Очередной невероятной силы удар грома расколол, кажется, надвое всю вселенную, и ослепительная ветвистая, в полнеба молния поразила двух объятых восторгом дураков.

…Трах-тарарах, тарарах! Иии – нет нас! Ура, нас нет! Нас нет, какое блаженство!!!

– Блаженство, Ксения Юрьевна-а-а-а?

– Неописуемое, Всеволод Илларионови-и-и-ич!

Очкастый старый дворник под козырьком подъезда трижды перекрестился: «Царствие небесное! Надо же, только что вопили и прыгали, прыгали и вопили, и на тебе, – “немного дыма и немного пепла”. Допрыгались».

Дождь настиг меня в каких-то ста метрах от дома. За считанные секунды я промок до нитки. Ладно, ничего, принял горячий душ, переоделся, сел у окна со стаканом чая – жить можно! Гроза прошумела и унеслась. Всё вокруг умыто и обновлено. Романс отвязался. Ну, вот что: пусть-ка лучше эта «ослепительная, ветвистая, в полнеба молния» поразит какой-нибудь старый засохший карагач. А Ксения Юрьевна и Всеволод Илларионович пусть примут горячий душ, переоденутся и пьют, как я, сладкий чай, не сводя друг с друга влюблённых глаз. Так-то лучше. Нечего разбрасываться хорошими безобидными людьми.

Харчевня. Взял я свои плов и чай с молоком и решил насладиться ими в блаженном уединении. Выбрал крайний столик под зонтиком у арыка, снял кепку – жарко было – и уселся. Но на счёт уединиться – не получилось. Разбитной фрукт со стальными зубами подсел и с преувеличенной искренностью пожелал мне приятного аппетита. Овеял перегаром.

– Брат, возьми мне чего-нибудь, помираю, полный вакуум в брюхе.

Я купил ему два плова и чай с молоком.

– Премного благодарен, брат. На Страшном суде тебе это зачтётся. Я похлопочу. Не обессудь, презренного металла в моих карманах – тю-тю! Будем знакомы, меня зовут и всегда звали, и, наверное, ещё долго будут звать, Силантием. Это в честь прапрадеда по материнской линии.

Я тоже представился. Он похлопал меня по плечу и сказал:

– Ешь, ешь, не стесняйся. Не обращай на меня внимания. Меня всё равно что нет. Я просто ошибка эволюции, опечатка, клякса, пустое место. Нельзя сказать, чтобы природа, трудясь надо мной, превзошла себя. Далеко не так. Я и родиться-то не хотел, помню, сопротивлялся, как только мог. Но силы были неравные. Слишком неравные. А как я вопил! Чуял. Чуял, что меня тут ждёт!

Мы принялись за еду.

Я из вежливости спросил:

– Ну и что такое страшное тебя тут ожидало?

– Труд, будь он неладен! Труд на каждом шагу. Ничего тут не даётся без труда. Какую-нибудь несчастную рыбку из пруда, и то – никак! А я не могу трудиться. Нет, не из-за инвалидности. Нерасположение у меня. Очень сильное нерасположение. Намного сильней меня. Ты ведь, наверное, обратил внимание: каждый человек имеет хоть какую-нибудь да идиосинкразию.

Я удивлённо вскинул глаза.

– Чего это ты вытаращился? Я ещё и не такие словечки знаю! Подумаешь! Так вот, значит, идиосинкразию. Ну, возьми, например, Марину Цветаеву и заставь её заниматься бухгалтерским учётом – не выйдет! Или Володю Высоцкого попробовали бы усадить чертить фундаменты – он бы вам показал! Или ещё хуже: взять, скажем, Владимира Спивакова, надеть ему на голову флягу молочную и бить по этой фляге железной палкой – понравится ему такая музыка? А котельщики только такую и слушают. Ну так вот. Меня природа создала с врождённым нерасположением к труду. К любому – хоть бумажки писать, хоть колодцы копать – не могу! Не моё. Хотел бы, да не могу. Я родился с таким как бы гвоздём в голове, и этот гвоздь проклятый – извечные вопросы: что я такое? И все мы что такое? Какой смысл во всём происходящем? Всё, что меньше этого, для меня просто муть. Вот такой я урод. Специфический. Повторяю, я бы хотел трудиться, но не могу – шлагбаум! Я создан для постижения, понимаешь, я солдат армии постижения, ну, постиженец, если угодно. Профессиональный осознаватель действительности! Кто ещё о себе так скажет? Почти никто. Меня считают сукиным сыном – ишь, нашёл себе занятие! Вот мы – это да! В книжке про Мюнхгаузена, если помнишь, на Луне новых людей добывали по мере надобности из орехов, и они уже были готовенькие: «солдат», «плотник», «крестьянин». Так вот и эти считающие меня ненормальным люди кажутся мне такими же вылупившимися из орехов лунными солдатиками да мужичками. А по мне, так – дезертирами, предавшими главный смысл человеческого бытия. Разве есть что-нибудь важнее, чем мыслить и постигать? А пока что, выходит, я один думаю, отдуваюсь за всех. И на что я натыкаюсь? «Размечтался, паразит, а работать кто будет?!»

Силантий принялся за вторую порцию. Ел он быстро, как будто боялся, что всё вот-вот отнимут.

– Видишь мои зубы? На хорошие у меня не было денег. Даже эти мне такой же мягкотелый доброхот, как ты, оплатил. А выбили мне их стражи порядка за это самое нерасположение к труду. Для порядка, по-видимому. Большое им спасибо! Теперь у меня во рту железный порядок.

Я вклинился в его монолог:

– Хорошо, но чего же ты достиг в том главном, для чего тебя создали неведомые силы?

Силантий проглотил очередную ложку плова, запил чаем:

– Спасибо тебе за этот вопрос. Я очень боялся, что ты его не задашь. Так вот, я всего-навсего открыл смысл человеческого существования.

– В самом деле?

– Согласись, что мир как совокупность представлений о нём существует только в наших головах. Ведь так? Подумай!

– Ну да, вроде бы так.

– Без нас он не был бы собран воедино, в гармоническое целое. Он просто был бы ни-ка-ков, да?

– Ну-у… Пожалуй, да.

Силантий вдруг взбеленился:

– При чем тут «пожалуй»! Что за «пожалуй»! Чего ты мямлишь! Никаков был бы мир без нас, слышишь?! Ни-ка-ков!