Смотрю: глаза несчастные. Иду и покупаю три флакончика. Берёт и уходит. Оборачивается:

– Вы ведь, кажется, порядочный человек?

– Очень может быть.

– Побудьте со мной немного, меня здорово трясёт.

Квартира обставлена старой, тёмного дерева, мебелью. Плотные портьеры. Вазы и статуэтки. Корешки книг за стеклом. Мягкий свет допотопного абажура. Пианино. Круглый стол с вишневой скатертью – нехитрые декорации чужой, параллельно с тобой живущей жизни.

– Вы будете?

– Нет-нет, спасибо!

В хрустальный стакан наливает немного спирта, разбавляет водой и пьёт. Не морщится.

– Спасибо, вы меня спасли.

Серая краска на её лице постепенно уступает место бледно-розовой.

– Прекрасное лекарство, что бы я без него делала!

– У вас что-то обрушилось в жизни?

– Да, так, кое-что… кое-что… А именно – всё!

– Так всегда кажется в первое, самое опасное время. Постепенно выкарабкаетесь: «Виски в ладонях сжаты – жизнь разожмёт».

– Конечно, разожмёт. Ещё как разожмёт! Боюсь только, «покуда травка подрастёт, лошадка с голоду помрёт».

– Как хорошо, что всё уже было сказано до нас, можно говорить одними цитатами.

– Да вы, похоже, книгочей?

– Так, с краешку. Самую малость.

– А я вот – не с краешку. Сколько себя помню, всё витала в облаках под впечатлением от последней книжки. Идиотка! Бюст, талия бёдра, – вот на чём всё держится. Ничего, если я ещё немножко себе налью?

– Смотрите, как бы не стало чересчур хорошо.

– Не станет, у меня кой-какой опыт. (Повторяет процедуру со спиртом.) Ну вот, теперь в самый раз. Какое волшебное чувство! Армия-освободительница вошла в город. Ликующий народ высыпал на улицы. Воздушные поцелуи, чепчики, фанфары. Благодарю вас, вы поступили благородно. Я, наверное, оторвала вас от важных дел? У вас внешность положительного и занятого человека. Вы не злитесь на меня?

– Ни капли, я прогуливался без всякой цели. Не знал, как убить время.

– Скажу честно, ваше присутствие меня поддерживает. Побудьте ещё не в службу, а в дружбу. Мне лучше оттого, что вы тут дышите рядом. Продолжайте дышать, если не трудно.

– Спасибо, я подышу, раз вы просите.

– Только не презирайте меня, ради бога. У меня нет ни кошки, ни собаки. Ни канарейки. Ну, разве что парочка мух. В общем, одна только я у себя и есть. Невелика радость. С утра до вечера всюду натыкаешься на себя и только на себя. Кому хочешь, надоест. А тут вы – чужое загадочное существо со своей персональной биографией. У вас ведь есть, наверное, биография?

– Да нет, что вы! Какая у меня биография? Так, ерунда какая-то! Биография – это у натур утончённых, возвышенных. А нам, простым людям, не до всяких там биографий.

– Уж и пошутить нельзя. А ведь вы, наверно, не простой человек, какой-нибудь, наверное, большой начальник?

– Ну, хорошо, хорошо, если вам так хочется, признаюсь, да, я большой начальник – Председатель земного шара.

– Уж не Хлебников ли Велимир?

– Хлебникова, как вы знаете, давно уже нет, вот я взял да и занял эту вакансию. Зовут меня немного по-другому.

– Я должна угадать?

– Меня зовут Всеволод Илларионович.

– А меня Ксения Юрьевна. Рада познакомиться. Можно, я попотчую вас чаем, Всеволод Илларионович?

– Отчего же нет, Ксения Юрьевна?

Чай оказался неплох и подан в красивых чашках.

– Всё же, простите меня, что такое у вас обрушилось?

– Боюсь рассказывать. Когда-то я вычитала у Гонкуров историю о старушке в дилижансе. Эта бедная старушка под дождичком вверху на империале всё перечисляла и перечисляла случайным спутникам свои несчастья. Сначала все вздыхали и сочувствовали, но когда 7-й или 8-й её сын то ли утонул, то ли свалился с крыши, никто уже не мог удержаться от хохота. Боюсь, если я сейчас примусь за свои злоключения, как бы и с вами не приключилось чего-нибудь, как с этими пассажирами.

– Обещаю, буду держаться изо всех сил.

– Ну, тогда держитесь… Даже не знаю, как начать. Ну вот. До недавних пор меня можно было считать любимицей судьбы. У родителей моих я была единственной и ненаглядной дочкой, меня и английскому выучили, и на фортепьяно бренчать, и к книгам хорошим приучили. Они жили мной, а я – ими. У нас был тёплый и уютный мирок. А мирок для человека не менее, а может быть, и более важен, чем целый мир, по крайней мере, для меня это так, я, понимаете ли, очень домашнее существо.

И вот родителей не стало. Уже больше двух лет. Так пусто без них! Нет, нет, не вымучивайте всех тех слов, которые в таких случаях обрушивают на человека доброжелательные утешители, – не помогает. Так случилось, что после их гибели в автокатастрофе я потеряла аппетит не только к жизни, но и к еде, превратилась в щепку, в привидение, в уродину. И тут мой близкий друг, с которым я дружила с 9-го класса, как-то так постепенно охладевает ко мне и в один совсем не прекрасный день уходит от меня. Это породило во мне какую-то злую радость: чем хуже – тем лучше! Я бросила институт, растеряла подруг. Чтобы ноги не протянуть, стала давать уроки музыки и английского. Понемногу как-то опомнилась. Даже есть стала. Но жила механически, перетекала из одного дня в другой. Как амёба. Без смысла. Без мыслей. Тупо.

И вот еду я как-то в автобусе, и вдруг к ногам моим падает бумажник. Высокий, хорошо одетый мужчина средних лет что-то там в своих карманах искал, рылся и нечаянно этот бумажник уронил. Я поднимаю и подаю. Странный толчок в сердце. Он благодарит, а потом выходит вместе со мной на моей остановке. Как-то легко вдруг познакомились. Стали встречаться. Он оказался ярким, незаурядным человеком. Я и не заметила, как он стал смыслом моего существования. Не буду надоедать вам подробностями – ужасная скука, наверное, слушать про чужое счастье. Мы, без всяких преувеличений, были счастливы. Даже не верилось, что всё это наяву. Но у жизни всегда найдётся какой-нибудь сюрприз для не в меру счастливых, по её мнению, людей.

У моего нового друга (он оказался вдовцом) был сын 16 лет, а 16 лет – это труднейший возраст, когда на всё смотрят как бы через сильное увеличительное стекло. Всё у них там, в сознании, гипертрофировано. И вот сын этот именно со всей своей гипертрофированностью влюбляется в меня. Признаётся мне в любви и ждёт решения своей судьбы. Хуже и страшнее этого я ничего и придумать бы не смогла. Что было делать? Я постаралась ему объяснить всю невозможность такого союза, утешала его, говорила всё, что в таких случаях говорят. Он был очень бледен и кивал, соглашался со мной во всём. Я успокоилась. Кончилось же тем, что он сделал неудачную попытку самоубийства. Попал в больницу. Всё у нас расстроилось. Мы расстались. Друг мой с сыном уехали в другой город. А я сижу по вечерам, пью разбавленный спирт и любуюсь своим разбитым корытом.

Вот, собственно, и вся моя повесть. Я очень вам благодарна. Вы на редкость терпеливы. С вашего позволения, я себе ещё немного налью. (Повторяются манипуляции со спиртом и водой.) Простите меня. Я вас, кажется, погрузила в элегическое настроение? Конечно, я не имела права так щедро делиться с вами своими «болячками». Если вы не спешите, давайте я вам, может быть, поиграю. Что вы любите?

– Сыграйте какой-нибудь романс, ну, например… например… ну, «Отойди, не гляди». Хоть он и для женского голоса, я люблю его петь себе под нос.

– Так вы, может быть, сейчас и споёте?

– А что, пожалуй, но только я для храбрости отведаю немного вашего спирта, можно?

– Да на здоровье!

Отведал, похвалил. Попробовал петь. Вышло не очень.

– Простите, вы темпа совсем не придерживаетесь, никак не подстроюсь. Ещё раз, только не торопитесь, ну: «Отойди, не гляди…» Уже лучше, хорошо. Нет, нет, вы не безнадёжны. Ещё что-нибудь?

– Да, может быть, «Он говорил мне: “Будь ты моею”»?

– Это ведь тоже не для мужского голоса.

– Сам не знаю, почему у меня так выходит. Это очень плохо?

– Это возмутительно! Просто импоси́бль, месье! Однако рискнём, мы ведь здесь одни.