– И все-таки, Федор Федорович, этот корреспондент прав. Вовремя он ударил нас, хотя и больно. Клуб у нас захирел. Там только танцы. Бойцам и командирам нечем больше заняться. Ты вспомни, когда у нас в полку был доклад о международном положении? Вчера я присутствовал на занятиях у лейтенанта Миронова, так они меня забросали вопросами: «Сможет ли Англия устоять против Гитлера? Почему Германия прибирает Балканы к рукам?»

– Значит, плохо проводит политзанятия Миронов.

– Плохо, – согласился Канашов. – Но откуда он может все это знать?

– Пусть регулярно читает газеты, слушает радио…

– Для командира этого мало… И вообще нам надо собрать в ближайшее время партбюро и обсудить положение дел в полку. Дальше так работать нельзя…

«Так вот он каков, этот Канашов! – возмущался в душе Шаронов. – В полку неприятности, и он пытается свалить все беды на чужую голову. Придирается… Ничего, поглядим, кто из нас прав, кого поддержат на бюро коммунисты. Может, и действительно, прав начальник штаба дивизии. Многие неполадки у нас происходят из-за семейных неурядиц Канашова. Говорят, он разводится с женой. От многих слышал я, что бывает он грубым с подчиненными, к политработникам придирается. Не понимает, что их задача вести партийно-политическую работу, а не военному делу учить. Да и на партактиве дивизии говорили, что переоценивает он себя, за славой гонится».

Раздался телефонный звонок. Канашов взял трубку, говорил комдив.

– Есть, товарищ полковник, – сказал Канашов. – Выезжаю немедленно.

Дождь только что кончился. В клочковатых тучах уже кое-где проглядывали голубые просветы неба. В открытую форточку доносился шлепающий звон больших прозрачных капель.

На столе Русачева лежало личное дело Канашова и несколько рапортов о чрезвычайных происшествиях в его полку за последние полгода.

Русачев задумчиво теребил подстриженные усы еще темные, но уже посеребренные сединой. Прошлый год на осенних смотровых учениях и инспекторской поверке дивизия могла завоевать переходящее Красное знамя, если бы полк Муцынова не подкачал со стрельбой. Тогда половина отличных оценок по всем видам боевой подготовки в дивизии приходилась на полк Канашова. «А получи дивизия переходящее Красное знамя, мне непременно дали бы генерала…»

Комдив с тревогой думал о том, сможет ли он сдержать слово перед командующим и на осенних смотровых учениях 1941 года завоевать переходящее Красное знамя. Не было ли это хвастовством? Набрать десять недостающих процентов отличных оценок по всем видам боевой подготовки – уж не такая трудная задача. А вот теперь он с каждым днем все больше убеждается, что надежда эта несбыточна. И с дисциплиной и с боевой подготовкой дело обстоит куда хуже, чем в прошлом году. Вчера у Канашова в полку опять чрезвычайное происшествие: на тактических учениях ранило двух бойцов. Русачев долго колебался, какое же ему принять решение…

Он встал и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету, потом сел за стол и начал писать рапорт командующему с просьбой ходатайствовать перед наркомом обороны о снятии Канашова с полка. Мысли Русачева прервал звонок начальника штаба. Вскоре он сам вошел в кабинет комдива.

– Прочти, Зарницкий… – Русачев протянул ему рапорт и, закурив, стал молча наблюдать за выражением лица подполковника.

Тот, беззвучно шевеля губами, то и дело кивал головой.

– Тут надо бы, по-моему, выделить одну мысль, – сказал, дочитав, Зарницкий. – Что эти неполадки объясняются в основном тем, что Канашов, бесспорно, зазнался. Для него не существует авторитетов. Вспомните, не было почти ни одного вашего приказа, чтобы его не осудил Канашов. По его мнению, все ничего не смыслят, ничего не понимают…

В кабинет, резко хлопнув дверью, вошел подполковник Канашов. Зарницкий, окинув его пристальным взглядом, попросил разрешения идти и, забрав какие-то бумаги, вышел.

Русачев выжидающе помедлил и наконец, прищурившись, сказал:

– Зазнались вы, товарищ Канашов, вот что я вам скажу. «Мой полк – первый, сам я – первый, мне все нипочем…» – Комдив вышел из-за стола и заходил по ковровой дорожке, скрипя хромовыми сапогами и рассыпая серебряный звон шпорами. Заложив руки в карманы широких, с напуском, галифе, он несколько раз прошел перед Канашовым и остановился у карты Советского Союза. Пристально поглядел на нее, словно что-то отыскивая, и, повернувшись к Канашову, громко проговорил: – Был первым… – Он измерил его насмешливо прищуренным взглядом и продолжал: – Мирное время, подумать только, а мы потери несем в людях. Что же будет на войне? Два человека в медсанбате… Да нас с тобой за это в три шеи гнать надо. Не умеешь командовать – уступи место тому, кто умеет… Людьми вы не дорожите.

– Откуда это видно?

– Видно, очень даже видно из того, как вы командуете полком. В зимних лагерях из-за вашего нового метода закалки в полку заболело более двадцати человек, из них пятеро – воспалением легких. Во время марш-броска в буран восемь бойцов обморозились. Осенью прошлого года вы нарушили приказ наркома, совершили марш не тридцать, а сорок километров. Один боец у вас умер, а пятнадцать легли в госпиталь из-за перенапряжения. Какие вам надо еще факты?

– Смотря как смотреть на эти факты, – возразил Канашов.

– Как ни смотри, а они бьют по тебе.

– Товарищ полковник, вы же знаете, что закалка принесла пользу полку. За два месяца в зимнем лагере не было ни одного случая обмораживания. В смерти бойца виноваты врачи. Они не знали, что у него тяжелый порок сердца. Нарком требует от нас готовить бойцов к действиям в любых, самых суровых условиях… Я так его понимаю.

– Но он не требует, чтобы разные там Канашовы, занимаясь какими-то выдумками, губили и теряли понапрасну бойцов в условиях мирной армейской учебы.

– Бойца надо готовить к преодолению всех трудностей походно-боевой жизни… А эти трудности будут иными, чем были в Гражданскую войну или в боях у реки Халхин-Гол и даже в сражениях в Финляндии. Современная война не только война моторов и техники, но и война мускулов и нервов.

Русачева больно задело упоминание Канашова о Гражданской войне, к боевому опыту которой командир полка, по его мнению, относился пренебрежительно.

– Знаю, знаю… На своего конька сел. Начитался всяких иностранных журнальчиков. «Современная война…» Привыкли щеголять красивыми фразами. Гражданская война тоже немалой крови нам стоила, но, прямо скажу тебе, терял я в атаке меньше людей, чем ты со своими дурацкими выдумками за один год учебы потерял.

Раздался звонок. Русачев взял трубку. Начальник штаба сообщил: Канашова срочно вызывают в штаб округа.

– Давай быстрей, – приказал комдив.

«Что бы это значило? Зачем вызывают?» – забеспокоился Русачев.

Зарницкий вошел мелкими, бесшумными шагами, будто был не в сапогах, а в войлочных домашних тапочках, и молча положил приказ округа.

– Можешь идти, – разрешил комдив.

Русачев сел за письменный стол и, словно не обращая никакого внимания на Канашова, стал читать.

Канашов удивленно глядел на Русачева и думал:

«Никак не пойму его! Боевой командир, любит армию. И вместе с тем все ставит под сомнение, противится всему новому. Неужели он не понимает, что эти новшества вводят не Канашовы или Ивановы, а сама жизнь. Конечно, эти новшества – хлопотное дело».

Русачев оторвался от бумаги, рассерженно глядя на спокойное, сосредоточенное лицо Канашова.

– И последний случай, товарищ подполковник, на тактических учениях… Опять кровь в мирное время… – Комдив вертел в руках листки бумаги… – Зарницкий доложил мне результаты расследования. А в этом безобразном самочинном захвате квартир тоже ваш полк отличился. Снова чрезвычайное происшествие. Меня интересует: знаете ли вы, наконец, к чему это приведет?..

– Пусть лучше в мирное время учатся с малой кровью, чем платятся большой кровью на войне. Прошлый год, когда в первый раз обучали пехоту идти за огневым валом, вы же помните, как они робко шли. А теперь вы сами видели, они уже уверенно атаковали, прижимаясь к огневому валу. – Канашов прервал речь. Глаза его горели, будто он атаковал сейчас сам.