– Регламент! – крикнул кто-то из командиров.

– Мне кажется, – продолжал Жигуленко, – что этот случай должен научить не только лейтенанта Миронова. Надо нам всем повысить требовательность к себе и добросовестней выполнять свои обязанности, не забывая, что честь подразделения, в котором ты служишь, должна быть для тебя превыше собственного «я»…

Вслед за Жигуленко попросил слова старший лейтенант Аржанцев. Он сказал:

– Плохо, что Миронов не доверяет нам, как товарищам. Это его и подвело.

Заканчивая выступление, Аржанцев сказал, что ошибся в Миронове, перехвалил его старательность.

Затем на трибуну поднялся командир стрелковой роты старший лейтенант Хренов, никогда не пропускавший случая высказать свое мнение. С пучком рыжеватых волос на макушке, походивших на петушиный гребель, он, как всегда, выступал запальчиво, резко.

– Нет, не выйдет Цицерона из нашего Хренова, – усмехнулся лейтенант, сидевший рядом с Мироновым.

– Лейтенант Миронов, – говорил Хренов, кривя лицо и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями, – это опасный индивид. Ему начхать на всех, в том числе и на нас. Он натворил безобразий – и сидит себе спокойно. Я предлагаю судить его. И, кроме всего прочего, это не проступок, а преступление. Миронова надо выгнать из комсомола!

Но вот на трибуну поднялся заместитель командира батальона по политчасти старший политрук Бурунов. Он был взволнован, и, как всегда в таких случаях, его синеватый шрам на правой щеке – отметка Гражданской войны – побагровел, а в глубоко запавших серых глазах появился холодный, стальной блеск. Но говорил он, как обычно, тихо, спокойно, как бы рассуждая сам с собой:

– Я слушал, товарищи, выступления некоторых и, как коммунист, не могу молчать и соглашаться с ними. Они договорились до того, что якобы во всех бедах в нашем батальоне виноват один лейтенант Миронов… Не слишком ли тяжелое обвинение предъявляем мы молодому командиру?

Горобец заерзал на стуле и косо взглянул на Бурунова.

– Если говорить прямо – это не по-партийному и просто нечестно. Да, лейтенант Миронов совершил серьезную ошибку… Но где же были все мы? Нельзя забывать, кто такой лейтенант Миронов. Вот уже скоро три месяца, как он находится в нашем батальоне. А кто хоть раз по-настоящему помог ему в его хорошем и ценном для армии начинании? Варится человек в собственном соку. А когда он споткнулся, хотят избить до полусмерти его за ошибку. А ведь так недолго загубить каждую живую мысль. Можно, конечно, найти такую золотую середину и делать все правильно, но холодно, равнодушно к службе, а практически бесполезно для всех, но удобно и выгодно для себя. Вот мы в основном правильно ругаем его за промах, но опять впадаем в крайность. Некоторые товарищи поставили даже под сомнение: дорожит ли он честью батальона?

Бурунов оглядел всех.

– Людей больше любить надо, верить в них, поддерживать их желания. А если уж наказывать, то не сгоряча, а тщательно разобравшись что к чему. Загубить человека легко, а помочь ему, когда он оступится, не так просто. У Владимира Ильича нам надо учиться пониманию и оценке каждого человека. Маяковский очень точно выразил в своих стихах суть этого ленинского отношения к людям:

В это время широко распахнулась дверь, и появился запыхавшийся Канашов. Он шел между рядами, кивал головой направо и налево, здороваясь. Горобец слегка растерялся при виде командира полка, подал команду «Встать!» и хотел было идти докладывать, но Канашов остановил его рукой. Подполковник быстро прошел за стол, где сидело командование батальона, пожал всем руку.

Миронов испуганно посмотрел на него и подумал: «Ну, теперь пропал».

Канашов с минуту стоял, глядя сердитым взглядом, как бы припоминая все неурядицы, случившиеся с молодым лейтенантом. Некоторые командиры с тревогой и жалостью смотрели на Миронова.

– Товарищи командиры, – сказал Канашов, – каждого из нас не может не волновать случай, который произошел у нас в полку. Но я скажу вам о еще большей неприятности, заставившей меня призадуматься.

Все с затаенным дыханием поглядели на взволнованное лицо Канашова.

– Принес мне майор Савельев подписывать аттестации на присвоение званий, а у меня не поднялась рука подписать их. «Почему?» – спросите вы. А не подписал я аттестации потому, что нет у этих командиров основного командирского качества – инициативы… Не глядите на меня с недоумением. Савельев попытался возражать мне. Он сказал: «Товарищ подполковник, правда, вот эти командиры по характеру несколько нерасторопны, но они выполняют все приказы». – «Да, выполняют, – ответил я. – И подчас точно выполняют. Но ведь это их служебный долг». Командир без огонька, без инициативы не имеет права считать себя командиром. Военное искусство, как и каждое, требует талантливых исполнителей. Вот я и решил дать этим командирам время проявить свои таланты. А осенью подведем итоги.

И, помолчав немного, Канашов спокойно добавил:

– Теперь о Миронове… Всякие следствия по его делу прекратить. За проявленную инициативу при подготовке учений лейтенанту Миронову объявляю благодарность.

Ошеломленные, все переглянулись. И, когда Миронов срывающимся от волнения голосом сказал: «Служу Советскому Союзу!», послышался шум возбужденных голосов. Жигуленко первый подбежал к Миронову, протиснулся через толпившихся вокруг него командиров, схватил руку товарища:

– А все-таки молодец ты, Сашка! Отличился… Теперь о тебе будет говорить весь полк. Да что полк? Дивизия.

Нет, Саша Миронов не был военным по призванию. В детстве он, тихий, болезненный мальчик, не увлекался военными играми, не мечтал о героических подвигах, хотя любил читать книги о смелых и сильных людях. В семье ему постоянно внушали, что он физически слабый, и даже не отпускали в пионерский лагерь. В школе Саша сторонился бойких товарищей, был замкнут. А в семье рос каким-то незаметным ребенком, был тише воды ниже травы. Заберется, бывало, с книгой в какой-нибудь укромный уголок и сидит там полдня, пока не позовут.

Отец заметил, что Александр жаден до книг.

– Читай, сынок, читай… Книги для человека – что земля, солнце и вода для растения, – говорил ему он.

Саша учился средне. Зато рано появилась у него склонность к рисованию. И в это же время он начал писать стихи. Старший брат Николай нередко смеялся над ним:

– Ну ты, Пушкин, пойдешь сегодня в кино?

Но когда Саша принес домой пионерскую газету со своими стихами и получил первый гонорар – сорок два рубля, отношение к нему резко изменилось. Даже девушки-одноклассницы, которые посмеивались раньше над его нелюдимостью, стали как-то многозначительно улыбаться при встрече. А он смущался, старался пройти мимо. Очень гордая девушка Инна, отличница их класса, на экзамене выручила его по алгебре, рискуя своей репутацией. Тогда же разнесся по классу слух, что она влюблена в Сашку «по уши».

На выпускном вечере десятиклассников, разгоряченная танцами, едва переводя дыхание, она вытащила растерявшегося Миронова на улицу. «Мне нужно тебе сказать, Саша, очень важное…» У него в кармане лежала страничка со стихами, посвященными Инне: он, волнуясь, нащупывал листок рукой, но не решался отдать. «А вдруг она меня высмеет? Нет, лучше как-нибудь в другой раз».

С вечера Саша провожал Инну. Ему хотелось многое сказать девушке, но он не отыскал подходящих слов. С каким-то незнакомым до этого чувством слушал он торопливую скороговорку Инны, часто прерывавшуюся веселым смехом. Ей, видно, тоже было хорошо с ним. Шагая рядом с Инной, он чувствовал себя счастливым впервые в жизни. Они долго стояли около ее калитки. Казалось, Инна чего-то ждала. И тогда наконец Саша решился: он протянул ей страничку со стихами. Она, как ему показалось, приняла их с некоторым недоумением. И вдруг неожиданно поцеловала его в щеку, звонко рассмеялась и, хлопнув перед растерявшимся Сашей калиткой, исчезла во тьме…