Хвойные деревья — ялина (ель) и сосна — также печальные символы. Ель встречается редко. В песне, которую мы приводили выше, говоря об яворе, она равняется с этим последним и сопоставляется с томлением изнывающего от любви молодца, которому и еда не идет на ум. Хоч не явир, хоч не явир, Так зелена ялина; Кличе мати вечеряти, Вечеронька мини не мила. Ель в другой песне является на могиле матери:
Найшла в поли ялину, Матинчину могилу, — и здесь она имеет только иносказательный смысл, так как на самом деле нет обычая сажать ель на могилах. В иной песне об умершем козаке она материал для гроба. Будеш мати дом яловий, Темненькую хатиноньку, Високую могилоньку. В свадебных песнях она символ смирения, безгласности. Похилее дерево ялина, Покирнее дитятко Маруся. С сосною сопоставляется плачущая девица, еще чаще замужняя женщина и мать-вдова. Ой, стояла сосоночка напроти сонечка, Ой, плакала дивчинонька, сидя в виконечка. Вие витер в чистим поли, По крутому береженьку, По жовтенькому писочку, По хрещатим барвиночку. Вода сосну пидмивае, Горностай коринь пидъидае, Зверху сосна усихае. На верх сосни пчоли вьються, В молодой слези льються. Ой, сосенка, сосенка! Деж ти так виросла? «Ой, виросла я в лужку, При крутому бережку, — Заскрипило деревце. — Я в лугу стоючи заплакала, Я, вдова, свого сина годуючи». Женщина, скучая в разлуке с родными, воображает их гуляющими под вишнею: Ой, у саду сосна, Пид сосною вишня; Там моя родина На гулянья вийшла. Родина гуляе, мене не поминае. Покладу я кладку на биструю ричку, Пиду до матинки хоч у темну ничку, — а самую вишню помещает под сосною, вероятно, знаменуя этим последним образом собственную грусть о том, что она не с родными. Козак, тоскуя в чужой земле в турецкой, говорит, что его занесла туда вода, которая пошла от сосны. Ой, сосно, сосно кучерява, Изросла на жовтим писочку, На крутим бережечку; Туди вода ишла, Бона мене занесла В чужу землю — в Туреччину. Сосна, колыхаемая ветром, возбуждает у сироты думы о его лихой судьбе. Витер повивае, сосенку хитае. Не хитайся, сосно, мини жити тошно! Тошно на чужини, як на пожарини: Нихто не пригорне при лихий години! Ночевать под сосною — образ горя и слез. Козак увез девицу и спрашивает ее, где она будет ночевать. Девица говорит, что под сосною: «Ой, де мемо почовати, моя мила дивчино!» — «Ой, пид сосною пид зеленою, мий нелюбе, з тобою!» — и потом следуют слезы. «Чом же ми ся повмиваем, моя мила дивчино!» — «Вмиемося — ти росою, я слизою, мий нелюбе, з тобою». — «Що ж ми мемо поснидковати, моя мила дивчино!» — «Ой, ти ягодоньки, я слизоньки, мий нелюбе, з тобою!» Сосна играет роль в одной песенной истории очень трагического свойства. Это песня о молодце, который соблазнил девицу, а потом увез ее в бор и привязал к сосне, а сосну зажег. Песня эта чрезвычайно распространена и перешла повсюду в Великую Россию. Действующие лица в этой песне по настоящей общеходячей редакции — донец и шинкарка. Собственно, в том виде, в каком она поется, эта песня кажется первоначально скорее великорусскою, донскою, зашедшею в Малороссию, но мотив ее, именно сожжение женщины, является в чистой малорусской песне о пани Марусеньке. Последняя песня — времен гайдамацких: гайдамаки убили пана и приезжают с вестью к его жене, Марусе. Не всегда, но в некоторых вариантах этой песни мы встречаем описание, как козаки-гайдамаки сожгли Марусю, привязав ее к сосне. Як взяли Марусю лугами-ярами, Та повезли Марусю битими шляхами, Привязали Марусеньку до сосни плечима, До сосни плечима, в темний бир очима; Запалили сосну з верху до кориня. Сосенка горит, Маруся кричит: «Не есть ви козаки, есть ви гайдамаки! Уже мое биле тило та й попелом сило, Уже моя руса коса до гори димом пишла». В галицких песнях мы находим подобную нашей песне — песню о донце, но вместо донца там действует Волошин: он соблазняет девицу и увозит ее при пособии товарищей; приехавши в лес, ей приказывают стлать постель. «Меня, — говорит она, — моя мать еще не отдавала вам на то, чтоб я вам стлала постель под зеленым явором». Тогда Волошин говорит: «Встань, кремень, выруби огонь! Зажигай сосну сверху и снизу! Гори, гори, зеленая сосна, теки, черная смола, на белое тело шинкарке, чтоб ей не хотелось идти от нас прочь». А вже вчинили дивчини зраду: Ой, ведут милю, та й ведут другу, Ой, на трети ж би видпочивати, Пустили ж они коники пасти, Казали ей все лижко класти. «Мене ще мамка ба и не виддала, Щоби я з вами все лижко клала. Ой, пид явором, пид зелененьким, Из Волошином та й молоденьким». — «Устань кременя, викреши огню, Запали сосну в верху и споду; Ой, гори, гори зелена сосно, Ой, течи, течи, чорная смоло, Та на шенкарча, на биле тило, Щоби шенкарча прич не хотило!» Галицкий вариант, по языку и тону, не может быть последующим видоизменением песни о донце и шинкарке, тем более что он принадлежит к разряду колядок, песен древнего склада. Поэтому мы полагаем, что в народных песнях мотив о сожжении женщины, привязанной к сосне, очень древний, быть может, относящийся к мифологическому периоду, и, вероятно, он состоит в связи с словацкою песнью о сожжении девицы посредством зажженной липы — песнью, в которой Коллар видел либо принесение в жертву, либо же древнюю кару, постигающую девицу, утратившую невинность, а может быть, и казнь за волшебство.
Горела липа, горела, Под нооу паненка седела; Кедь на ню искри падали, Вшецци младенци плакали. |
