А что же объединяющего в этих противоположностях? Первое, что приходит в голову, – это бегство от рутины, «регюляр емплоймент», в чем он также смакует свою общность с Муссолини. Мы помним, что и Ленин тяготился даже адвокатской практикой. Какое уж может быть приятие работы на конфетной фабрике? Да никто из лидеров и художников не склонен быть в рутинных исполнителях. Уход от этого – признак подъема общественного положения, а агрессия – необходимый атрибут сексуальности, социально-греховный эксперимент. Это дзен-буддисты предлагали медитацию в подметании улиц. Однако, невозможно достаточно долго следовать какому-либо принципу, например, требовать этичности от эстетики, красоты, провозглашать равенство, каждый день поедая животных. Красота предполагает неравенство, возвышение над средним. И, с другой стороны, следуя эгоистической теории, придется применить ее и к любимому собеседнику. А что самое неприятное – ее быстро применят к тебе, если ты не в силе. Есть ли принципиальное отличие открыто агрессивных теорий типа фашизма и коммунизма идее демократии, произведшей столь печальную картину деформированного общества, рассеявшую по тому же Ванкуверу ужасающую армию обездоленных, имея олигархию юристов на противоположном конце?

Возвращаясь к Лимонову как к писателю, замечу достаточную общность этого единения отрешенно-иллюзорного и агрессивного начал. Выдающийся художник, а именно таковым я открыто признаю Лимонова, обычно умеренно опален. Он не может развиться, будучи уничтоженным после первой же публикации, и в то же время не может быть полностью удовлетворенным, защищенным, деловым. Таким он и запечатлелся в моем понимании – в мнимом движении от созерцательного неудачника к укрепленному агрессору.

25 декабря 1998 года, Ванкувер.

Рукопись времен жизни с семьёй в Суррее до первого визита в Совок. Позднее не совсем удачно немного дополнена и помещена в Приване.

Я считаю себя в праве отозваться об этом культурном явлении несколько иронически, не умаляя его достоинства, поскольку достаточно хорошо овладел украинским языком и был взращен в любви к культуре, с ним связанной. Моя активность в написании сего подогрета контактом с яркой украинкой Галей, танцующей у Сергея Макарова в ричмондском Доме Ивана Франка и находящейся на похожих позициях. Это окончательно утвердило меня в достаточной общности и типичности этих позиций, которые я в Совке разделял, например, с Геной Михайликом, фанатом языков.

Для нас это было нечто вроде юродивой отверженной культуры. Типа панков. Но с другой стороны – наоборот – кому-то в угоду, кому-то напоказ, с грамматической каноничностью. Мы любили проявить свои знания, легкость овладения, готовность преподавать по-украински. Другим для перехода на украиноязычное преподавание требовались большие усилия, а результат выглядел убого. Это перекликается с очерком «Почем либидо» (еще не опубликован). Это как англомания семидесятых, основанная на фанатизме к Битлз. Мой последний толчок либидо произошел в свое время за счёт «Гриця Зозулі».

Любая элитарная культура должна быть немного гонима, осуждаема. В русскоязычном Харькове это выглядело как раз в меру вызывающе. Уже через пару лет, когда грязные, малограмотные, в общем явно несексуальные люди агитировали по-украински на площади, мы немного посторонились этой мутной волны. Возникли предпосылки для критического взгляда. Но оставалась достаточная ниша для сохранения моей любви, она помогала с легкостью набрать уровень и навык для различных форм самовыражения. Я отметил несколько совпавших по времени наблюдений, которые я тогда не решался выстроить в причинно-следственную цепочку. С разрушением империи и восстановлением национальных государств как раз исчезли со сцены основные национально-культурные индивидуумы и коллективы. Я не стал слышать Нины Матвиенко, переместились в нашу теплую Канаду и тоже заглохли члены незабвенного трио Мареничей. Их сменил перевод рекламы Сникерса на всевозможные языки. Уже позднее Бунич в «Золоте Партии» открыл мне простую (?) разгадку. Штык уступил место доллару. Проступил оскал настоящего облика всеобщей интернациональной, некогда долгожданной для узколобой интеллигенции американизации. Это уже в равной и даже большей степени коснулось самой России. Для нее частичная потеря империи стала отдельной страницей истории. Ну что же, не всем культурам суждено стать частью мировой. Российская литература заняла, будем надеяться, вечное место в классике. А вот народные, то есть низовые, сельские танцы и песни – нет. А почему? Им для начала надо было стать частью национальной городской культуры. Это удалось испаноговорящим странам. Их танцы, пусть до неузнаваемости, окультуренные, – а только так и возможно – вошли в десяток интернациональной спортивной программы бальных. Это за них сейчас Ясель и прочие берут здесь по 60 долларов в час за частный урок. С кого? С богатых китайцев, приобщающихся к урбанизированной моде. Видимо, китайские народные танцы постигла участь славянских.

Я имею слабое представление о формировании ветвей славянских языков и о психических мотивах украиноязычных активистов прошлого. Для Западной Украины это во многом язык общения. Но если по правде, то в настоящее время язык этот в достаточной мере декоративный. Таких, как я, или подобных мне украинистов сейчас большинство. Язык слабо словарно канонизирован, по-современному неразвит, не развиты как сленг, так и специальная лексика. Нынешняя деятельность профессоров Украины в специальных областях – по сути то же, что и у нас с Геной. Хвастовство, конек интеллектуала, его текстовой активности затмить человека со слабыми языковыми данными. Украинские общины и церкви в Канаде достаточно стойкие перманенты, поддерживают сильные танцевальные коллективы, хранят высокоразвитые бытовые традиции, но по большому счету – тоже декорация. Большинство грамотно говорящих вновь прибывших знают русский. Они слушали на нем новости, матюкались и получали высшее образование. Это или их основной язык или поневоле хорошо известный. А развитые люди знают цену культурным накоплениям.

Из часто цитируемой мной четверки (Фрейд – Ницше – Парамонов – Гребенщиков) один – австрийский еврей, один немец и двое русских. Есть ли им украиноязычные аналоги? Да ни в коем случае. Русских величин масштаба Фрейда и Ницше сколько угодно. Спускаемся ниже, но ближе. Парамонов. Мне приходилось слышать искусных обозревателей украинской службы Радио Свобода. Но в рамках естественно отведенного культурного пространства им нечего обозревать. Что поделать, если шаровары поневоле становятся центральным символом их репортажей, как-то явно с натугой перебрасывая мостик к современной возне с имитацией украинской государственности? Молодежные звезды масштаба Гребенщикова? Украинский рок – явление малочисленное. Хотя на фестивалях приходится слышать много перлов, это не тот масштаб. Даст ли расцвет государственность? Возможно ли довести национальные силы до создания своего Достоевского? Какого напряжения этих сил, эдакой национальной эрекции потребует этот акт зачатия? Но на преклонный биологический возраст исторического индивидуума Украины нам указывает его склонность к воспоминаниям. Да и ради чего это все? Мало ли вообще государств с чужими языками? Чего стоит сама идея государственности, и время и место ли ей? И в моде ли она? И чем заканчивались иные попытки построения государств по национальному принципу? Уже теперь я окончательно решусь сказать, что все-таки игра стоит свеч. Я глубоко не верю в интернациональные браки и никогда на такое не решусь. Каким идиотом вы будете себя чувствовать, обращаясь к своему ребенку на ломанном английском? Вы сможете ему почитать свою сказку? Сможете с женой посмеяться над анекдотом? Спеть песню? Это в Совке я читал ребенку наряду с украинскими и русскими книжками также по-английски. В том числе и перевод украинских сказок. И здесь мы часто переходим на английский. Но это не то. Это дополнение. Без национального ядра жизнь, несомненно, убога. Это необходимая и оправданная часть консервативной инерции. Но полно.