В таком случае, можно попробовать сделать так, чтобы оно того стоило.

Покрепче сжимая бритву в руке, отступаю на шаг и в сторону, так, чтобы разом видеть всех присутствующих: моё внимание рикошетит от одного к другому, захватывает десятки кадров, сотни моментов.

– Послушай, не знаю и не желаю знать, в чём виноват мой отец, но я хочу вернуться домой.

Мои щёки теплеют от прилива крови. На удивление, мой голос звучит спокойно и почти не дрожит. Выпрямляю спину практически до хруста, задравши подбородок, рискую посмотреть на Уолтера и, игнорируя его взгляд с прищуром, жестом указываю ему на бритву: мол, ещё побарахтаемся.

Эта напускная бравада – всё, на что я способна, дабы не сжаться в трясущийся комочек:

– Если это поможет, то я могу извинится за него перед тобой.

Чувствую, как глаза жгут слёзы, и презираю себя за секундное проявление слабости. Невыносимо, что я слишком слаба, чтобы прикончить каждого мужика в этом доме, считающих меня разменной чёртовой куклой, которую можно драть, сколько угодно и кому из них вздумается.

– …

Вместо слов сглатываю и свожу брови вместе на переносице, поджимаю искусанные припухшие губы.

– Продолжай, – побуждает ОН, и оттенок его синих глаз становится даже более насыщенным, чем прежде, тёмным, предгрозовым, – ведь ты отважилась на все эти неприятности, значит тебе есть, что добавить.

Его вкрадчивый тон ещё более страшный, чем, тот, с которым Уолтер повышает на меня голос. И можно не сомневаться, ОН будет держать меня здесь до самого конца. Не отпустит. Теперь я это уже точно знаю.

– Не позволяй ему…

Имён озвучивать не нужно, как не обязательно и указывать на того, о ком я веду речь.

Колени дрожат, бравада разом сошла на нет:

– Не позволяй ему… причинять мне вред…

По-видимому, в моем голосе появились умоляющие нотки, потому что сильнее натянулась кожа на его скулах, да хищно дёрнулся желвак, будто всё это уже не просто раздражало, а порядком его бесило.

Сама не знаю, почему я решила просить его. Не осознаю, с чего вдруг считаю его лучше Уолтера, ведь прекрасно понимаю, что он в курсе всех действий последнего. Весь этот ужас происходит с его согласия и по его приказу. Но не могу удержаться, чтобы не попросить снова.

– Пожалуйста… – произношу на одном дыхании, столкнувшись с ним взглядами, – пожалуйста, просто позволь мне остаться в своей комнате.

Считаю секунды его молчания, и каждая прошедшая увеличивает мою надежду; мне кажется, будто ОН действительно обдумывает мою просьбу.

Один резкий вздох, и я возвращаюсь к шокирующей реальности.

– Не смей допускать повторения подобного, или я займусь тобой сам.

Сказано не мне, потому, что вижу, как нервно дёрнулся кадык Уолтера.

Он воспринимает это как разрешение и теперь смотрит так, словно готов разорвать меня голыми руками.

В страхе пячусь назад до тех пор, пока не упираюсь спиной в прохладную стену.

Защищаюсь, размахивая пластиковой бритвой: раз за разом, резко и быстро, наотмашь и во все стороны.

– Не подходи, – ору до хрипоты Уолтеру, пока ОН бесстрастно наблюдает. – Не прикасайся! Не трогай меня, чёрт возьми! Клянусь, я когда-нибудь отрежу тебе яйца!

Я могу лгать, но это не его собачье дело.

На мои угрозы Уолтер лишь фыркает, и этот звук отдается эхом в мёртвом воздухе, а потом он легко меня «обезоруживает», затыкает мне рот одной рукой, а другой хватает за волосы и тащит прочь от входной двери к лестнице, ведущей в подвал.

Удушливый аромат сандала и корицы тут же застревает в носоглотке. Меня сейчас вырвет.

Сопротивляюсь, кусаюсь, брыкаюсь и извиваюсь, силясь вырваться из захвата. Но, как только мы оказываемся подальше, его напряжённая ладонь оставляет мой рот в покое и перемещается на моё горло, сжимая его с обеих сторон. Я ощущаю острый недостаток кислорода и силюсь сделать вдох. Безрезультатно.

Единственная мысль на задворках сознания: «Сейчас сдохну!».

Единственный и теперь знакомый голос вдогонку: «Увидимся позже, Ева».

Ева

В ту ночь меня опять накачали таблетками.

Не знаю, что они мне дают, но препарат оказывается очень действенным. Я в медикаментозном мороке, что в нём, – так сразу и не поймёшь, но боли нет; я чувствую себя спокойнее и даже счастливее.

Пахнет дождём.

В комнате стоит тяжелый запах мокрой земли и сырых листьев. Я лежу в постели, на боку, подтянув к себе колени. Спиной к окну, но отчего-то точно знаю, что оно открыто. Оставаясь с закрытыми глазами, делаю глубокий вдох. И ещё один. Медленно втягиваю трепещущими ноздрями влажный воздух, плотно сжав зубы. С тихим стоном поворачиваюсь, чтобы уткнуться носом в подушку.

ОН сдержал обещание.

Подходит так бесшумно, что я вздрагиваю от первого прикосновения.

Его шепот бессловесен.

Руки, нежно касаясь, скользят по моей спине и прикладывают что-то тёплое и пощипывающее к тем частям моего тела, на которых есть ссадины.

Осторожно дует. И даже этот слабый поток воздуха начинает охлаждать кожу, что создает лёгкий обезболивающий эффект.

Ласков со мной. Целует моё лицо: лоб, нос, щёки, скулы; невесомо, едва касаясь. И я, находясь под фармацевтическим наваждением, практически забываю, что именно ОН это сотворил. Так же, как и Уолтер – это его рук дело.

Кажется, что если сейчас одними губами скажет всего одно слово «каюсь», то я оправдаю его. Сама найду для него тысячи объяснений, доводов и аргументов, чтобы ещё раз услышать этот завораживающий дьявольский шёпот прямо в ухо: звук-дыхание, звук-фантазёр.

– Не осложняй ситуацию еще больше, чем есть, малышка. Если будешь делать то, что велят – больно уже не будет. Могу обещать тебе это.

ОН нежно гладит меня по спине, пока я не засыпаю… что вовсе нетрудно, учитывая пограничное состояние моего измученного организма…

Но я изо всех сил стараюсь помнить, что каждая ссадина и ушиб на моем теле – дело его рук, какими бы ласковыми они сегодня не были.

***

ОН

Секрет разрушения личности не имеет ничего общего с насилием. Разумеется, применение силы необходимо и в воспитательных целях оно имеет место быть, но принуждение и физическое давление порождает обиду. Что, в свою очередь, приводит к непослушанию. А вот его вообще невозможно терпеть.

Не в моей профессиональной сфере деятельности.

Ева Аддерли – само воплощение неповиновения.

Однако, жестокость – не способ устранения подобного значительного изъяна.

Моё искусство заключается отнюдь не в избиении. В этом большой мастер – Уолтер. А я, скорее, не люблю это делать, чем не умею.

Отец никогда не учил меня НЕ БИТЬ женщин. Совсем наоборот. Он был страстным любителем физического абьюза и подходил к этому нехитрому делу со всей серьёзностью. Перед глазами всегда стоял пример матери, которую он неоднократно избивал в моём присутствии, лично или же поручал это своим людям, предпочитая наблюдать со стороны; я видел, как некоторые из них невольно кривились, в то время, как наотмашь били её по лицу.

Тогда я узнал, что не всем мужчинам по душе насилие над женщинами.

Вернее, они предпочитают говорить о том, что не приемлют избиение женщин. А потом делают это тайно.

На пустой улице, в магазине или метро, озираясь, когда никто не смотрит – сильным тычком под рёбра. Но чаще дома за закрытыми наглухо дверьми, обмотав мокрое полотенце вокруг костяшек пальцев, ломают носы и скулы своим жёнам и любовницам. После изображают из себя цивилизованных людей, тщательно и законопослушно следующих существующей системе общепринятых норм поведения и правил.

Я этому тоже научился. Но предпочитал применять другую тактику.

Изо всех сил старался держаться дружелюбно с малышкой Аддерли. До чрезмерности. Поскольку это для меня вовсе нехарактерно. Когда привёз её в свой дом, сам проводил и показал ей комнату, смежную ванную, телевизор и шкаф с достаточным количеством белья и одежды; сам раздел её, сам вымыл. Она была под действием транквезипама, поэтому вряд ли вспомнит об этом, как и о том, что обращалась ко мне тогда, используя только матерные слова.