Чуть наклонив голову, колдун молча наблюдал за караванщиком, понимая, что тот должен сейчас чувствовать: исполнение мечты — это прекрасно, но когда узнаешь, что все произошедшее — лишь плод воображения, когда вера начинает казаться обманом — хочется умереть, потому что больше нет смысла жить.
— Разум человека — сложная штука, — спустя какое-то время, проговорил он. — Во сне он может быть уверен, что все происходит с ним наяву, в реальной же жизни — полагать, что это — лишь сон.
— Но что же… Что я видел? Или кого? — сердце то замирало в груди, то бешено стучалось, вырываясь наружу, мысли упрямо возвращались к одному, казавшемуся наиболее вероятным — "Шамаш щадит меня, хочет сохранить надежду".
— Я не знаю, — колдун качнул головой. Он не чурался этих простых слов, в отличие от большинства людей, боявшихся выказать свою слабость. Но в его устах они звучали как нечто настолько чужеродное, словно цветок посреди снегов пустыни, что в их справедливость было трудно поверить. И, все же, они были единственно возможной правдой (хотя, может быть, не истиной). - Проще всего сказать: забудь о сне, ибо он — всего лишь сон. Но порой и в грезах есть доля истины.
— Богини хотели, чтобы я вел летопись…
— Это ведь совпадает с твоим желанием.
— Я должен быть уверен, что не ошибаюсь, что это — тот единственный, что для меня выбрали небожители.
— Ты сказал, что встретился с ними. Это значит, что они согласны с тобой. Что же тебя беспокоит?
— Если это был только сон…
— Боги редко говорят с людьми наяву.
— У тебя все так просто!
— К чему усложнять то, что и так слишком сложно?
— Рабыне ты велел отказаться от яда мысли, говоря, что лишь так она исцелиться. Почему же мне советуешь сделать наоборот?
— Не все мысли яд. Одни убивают, другие дают силы жить.
— Значит, ты считаешь, я должен верить в то, что… что произошло со мной там, в лесу?
— "Верить" — не то слово… Я бы сказал — помнить, ждать, когда придет время и станет ясно, что правда, а что — нет.
— Но на это ожидание можно потратить всю жизнь!
— Решать тебе, — колдун приподнял полог повозки. В его голосе зазвучала усталость. — До полуночи осталось не так уж много. Последние мгновения на грани миров — время великих откровений. Проведи их наедине с верой своей души. И может быть она даст тебе ответы на все вопросы.
— Шамаш, подожди, — караванщик схватил его за рукав, удерживая, — лишь один вопрос, прошу, для меня это очень важно!
— Спрашивай, — он остановился, повернулся к Евсею, с интересом рассматривая одного из двух братьев, настойчивость которых не переставала удивлять его.
— Этот мир — то, что хотел увидеть ты? — "Мати считает его пришельцем из сказок, Атен — великим небесным божеством, я… я не знаю, что и думать. Может быть, ответ поможет мне, когда…"
— Нет, — с сожалением проговорил колдун. — Это земля, о которой мечтала малышка.
— А Мати… Она наделена силой, силой, которую, сама того не подозревая, пробудила в себе сегодня? Или и эта способность была лишь порождением фантазии и завтра она уже лишится ее…?
— Это зависит от девочка.
— Но… все, что происходит здесь… Это ведь на самом деле?
— Мне трудно ответить на твой вопрос, караванщик, хотя бы потому, что я не привык задумываться над тем, что такое настоящая реальность, а что — нет. Тебе придется решать это самому.
— Шамаш… — ему вдруг стало любопытно. — А что хотел бы увидеть ты?
— Тебя интересует, по чему более всего тоскует мое сердце? — в глазах колдуна угасавшей лампой загорелась боль. — Но зачем? — казалось, он спрашивал: "Неужели ты, кого я считал своим другом, хочешь ранить меня в самую душу?" — Что ж, — он отвел взгляд, — я хотел увидеть дракона.
— Того, кто принес тебя сюда?
— Откуда ты знаешь? — колдун был удивлен, но не испуган, полагая, что уже нет той причины, по которой следовало бы скрывать правду.
— Все получилось случайно, — караванщик оправдывался, чувствуя себя виноватым. — Не сердись на Мати, она не виновата… Девчушка так долго хранила тайну. И ни о чем не проговорилась бы, если бы… Дело в том, что я придумал для нее сказку, свою первую сказку… И в ней тебя принес дракон… Ну, тебя ведь назвали именем солнечного бога…
— И некоторые даже стали отождествлять меня с ним, — горькая усмешка сорвалась с губ колдуна. — Прости, что перебил тебя, продолжай, пожалуйста, — поспешно проговорил он.
— В общем, — караванщик бросил на собеседника пристальный взгляд. Он поймал себя на том, что ищет в его облике черты, столь знакомые по легендам, — когда я рассказал сказку до конца, Мати спросила меня, откуда я знаю про дракона. Она думала, что ты рассказал мне о нем… Я сам удивился, как могла выдумка совпасть с реальностью… — он умолк, не сводя с Шамаша взгляд: "А может Атен и прав, — мелькнуло в его голове, — великие боги, но если так…" — Скажи, — он с трудом заставил свой голос звучать ровно, — а дракон… Он прилетал сюда? — ему стало даже обидно, что он пропустил столь захватывающее зрелище.
— Нет, — глаза колдуна захлестнула волна грусти. — Знаешь, — караванщик весь ушел во внимание. Шамаш так редко говорил о себе, что для окружавших его людей, пытавшихся понять, с кем же на самом деле свела их дорога, каждое слово было бесценным. — Это удивительно… Я думал, что более всего на свете хочу вернуться в древний замок, встретить людей, живущих под его тенью… — умолкнув на миг, он прикусил губу, качнул головой. — Но оказалось, что куда сильней я тоскую по вечным странникам-драконам. Словно ближе них у меня не было никого… Я повел одного из них на верную смерть, потому что так было нужно для спасения… не его рода, нет — моего… Он выжил в бою… Останься он в том мире — и его жизни ничего бы не угрожало… А он умер, спасая меня… — он замолчал.
Молчал и караванщик, не зная, что сказать. Его рука поднялась… Евсей хотел коснуться плеча Шамаша, успокоить… Но лишь вздохнул. Нет, он не смел. Ему все явственнее и явственнее казалось, что, пусть тот стоял рядом с ним, лишь в шаге, между ними лежала бездна, которую невозможно ни преодолеть, ни дотянуться рукой, ни докричаться… никогда…
— Я пойду, — наконец, хрипло прошептал он. — Прости, если мои вопросы причинили тебе боль. Поверь, я совсем не хотел этого, — и он быстро зашагал прочь, не оглядываясь, словно боясь того, что мог увидеть за спиной.
Он был еще не готов поверить…
Евсей шел мимо повозок, погруженных в полумрак, в котором носились длинные серые тени, блистали, превращая окружающий мир в нечто еще более нереальное, отблески огня и кружили толи светлячки, толи искры костров, толи спустившиеся к самой земле звезды.
Только теперь Евсей по настоящему ощутил темноту, слепившую глаза, вонзавшую в душу острые когти страха, заставлявшую разум танцевать на грани безумия.
Все повозки виделись одинаковыми, похожими друг на друга как тени. Приходилось продвигаться на ощупь.
Уже спустя несколько шагов караванщику стало казаться, что он кружит на месте, словно посаженный на цепь пес у вбитого в землю столба. От этого сравнения ему стало еще хуже, сердце задрожало, нервы зазвенели натянутой струной.
Он ускорил шаг, зашептал себе под нос слова заклинания-оберега от вырвавшихся из бездн духов, и, наконец, в отсвете факела, возле одной из повозок, увидел силуэт человека.
— Атен! — узнав брата, Евсей бросился к нему.
— Чего тебе? — хмуро глянув на него, бросил хозяин каравана.
На миг их глаза встретились, и, словно пойманные в ловушку, застыли.
Евсею показалось, что он заглянул в душу Атена, одновременно нараспашку открыв собственное сердце. Это было странное состояние — забытья? прозрения? Чего-то на грани, как все в этом краю? Никто бы из них не смог сказать, сколько прошло времени — миг или век — прежде чем, вдруг осознав, что не дышит, хозяин каравана со свистом втянул в себя воздух. И тонкие нити забытья распались. Он отвел взгляд.
— Госпожа Айя хочет, чтобы Он сам все осознал, — тихо проговорил хозяин каравана, уверенный, что теперь брат способен его понять. — Она боится, что настойчивость, чрезмерная спешка вновь отбросят Его разум за грань безумия.
