Баба Дуся, как и другие старики в этой маленькой деревеньке, жила огородом и крохотной пенсией. Общалась старушка лишь с соседом, дедом Митричем, своими разномастными курицами и старой кошкой Матрёной.

Боль немного отпустила. Баба Дуся осторожно встала, накрошила в блюдце хлебного мякиша, залила остатками молока и поставила на пол.

– Матрёна, Матрёна, – позвала она кошку, – кис-кис-кис…

Та подбежала и быстро все вылизала.

– Ну вот… И хорошо… – сказала старушка. – Поешь. Небось, мышей сегодня наловить-то еще не успела. Ты что же думаешь, они ведь тоже умные. Давно уж привыкли к тебе. Знают, где ты их поджидаешь. Вот и стараются обходить тебя стороной.

Баба Дуся медленно наклонилась, погладила кошку. Потом с трудом поднялась, открыла дверь во двор и выставила кормушку для кур, бросив туда пару горстей пшена. Две ее курицы, одна черная, другая белая, тут же подбежали, громко кудахтая и отталкивая друг друга.

– Не деритесь только, – сказала баба Дуся, присев на дверной порог, – чего драться-то, всем хватит. Вы же как сестры друг другу будете, хоть и кажетесь разными. Чего вам делить-то? Да… Хотя по-разному бывает. Вот мы с детьми не сладили, – старушка тяжело вздохнула, – все из-за деда моего, Василия Кузьмича. Когда страна-то наша развалилась, а вслед за ними и колхозы, так и запил он. Обидно ему было. Всю жизнь, почитай, в колхозе отработал. Еще в войну мальчонкой начал… А тут такое… Любой сорваться может. На меня руку поднимал. Чего не сделаешь по пьянке-то? Дети хотели, чтобы я его выгнала из дома. А куда ему, хворому, идти-то? Не было больше у него во всем свете ни кола ни двора. А как же можно живого человека на улицу-то выбросить? Вас вот и то жалко, а человека и подавно…

В груди у старушки вновь что-то больно защемило.

– Ох, Батюшки святы, – перекрестилась баба Дуся, – Боже, спаси и сохрани, – прошептала она пересохшими губами.

Старушка подумала, что надо немного полежать – и тогда боль отпустит. Раньше это помогало: отдохнешь, подумаешь о чем-то хорошем – и сразу становится легче.

Баба Дуся, с трудом держась за стену, дошла до своей железной кровати и тяжело опустилась на стеганое ватное одеяло. Несколько минут она лежала с закрытыми глазами, думая о Митриче, кошке и своих курицах.

«Надо подниматься», – через какое-то время решила баба Дуся и попыталась привстать, опираясь на слабые руки.

Вдруг в сенях стукнула дверь, под тяжестью чьих-то тяжелых ног заскрипели старые половицы, послышался грохот пустого ведра. Отворилась дверь, вошла соседка Зинка.

– Здорово, соседка. – Она грузно опустилась на стул, сложив руки на большом животе. – Все лежишь?

– Да вот, что-то прихватило, – тихо проговорила баба Дуся.

– Ну так что же, у всех бывает. Старость, она, понимаешь, не в радость, – хмыкнула Зинка, и ее толстые щеки затряслись. – Многое уже самой не осилить. Ты… Это… картошку свою будешь копать, или как?

Старушка тяжело вздохнула:

– Да, вот немного оклемаюсь…

– Да ты полежи, полежи… если сил-то нет… – Зинка замолчала и огляделась вокруг. – Не спеши… Ежели что – мы можем помочь. По-соседски… Выкопаем… Мешок тебе, мешок нам…

– Да как же, – тихо отозвалась баба Дуся, беспокойно заерзав на кровати, – а дети приедут, чем я их кормить-то буду?

– Да где они, дети-то твои?! – махнула толстой рукой соседка. – Сколько годов ты их не видела-то?!

Баба Дуся, поджав губы, молчала. Ее грустный взгляд скользнул по стене, по старым, выцветшим фотографиям. Вот та, в центре, – это фото сына; а те, по бокам, – это дочкины. А вот и общая. Когда еще дед был жив, сын сделал снимок рядом с домом, около высокой березы. Баба Дуся помнила тот день плохо. Тогда она никак не могла найти себе места, все беспокойно хлопотала вокруг детей. Непонятная тревога не оставляла ее. Она как будто чувствовала, что это их последняя встреча. Скоро дети разъедутся, помрет ее дед, и останется она совсем одна. А в тот день она так волновалась, что забыла переодеть старое платье и снять застиранный фартук. Так и осталась на этом снимке неприбранной, с растерянной улыбкой на беспокойном лице. С тех пор прошло уже много времени. Весточек от детей она долго не получала, но в последние годы стали приходить редкие письма, обычно к праздникам, Новому году или Рождеству, иногда к 9 Мая или именинам. В них коротко, размашистым почерком было написано: «Живы и здоровы, все хорошо, чего и тебе желаем. Приехать пока не можем, много дел. Но как только освободимся, обязательно соберемся. Жди».

«Ну и слава богу, – думала баба Дуся. – Это самое главное. Чего еще мне надо? Буду ждать».

– И потом, сколько тебе годов-то уже? – опять услышала баба Дуся надтреснутый голос Зинки.

– Да уже…

– Во-во. Ты уже и сама, небось, забыла. А я вот моложе тебя лет на двадцать, а может, и больше, и тоже хворая-прехворая. Не ровен час, того… – Она картинно закатила маленькие черные глазки к самому потолку. Потом, громко кряхтя, встала, застегнула телогрейку. – Ну да ладно, пойду я. А ты… Это… Если что, скажи – мы мигом с твоим огородом управимся…

Баба Дуся маясь пролежала весь день. Ночью ей приснилось, что кто-то открывает дверь в дом. Она боязливо встала, тихо подошла и только протянула руку к двери, как та грохотом открылась и в дом ворвалась холодная, черно-непроглядная тьма, сразу поглотившая ее…

Старушка в ужасе проснулась, перекрестилась и прислушалась. Вокруг было тихо. Лишь за окном завывал ветер, да постанывал старый, уже давно отживший свой век дом.

Утром баба Дуся решила ехать к доктору, в поселок. В это время как раз туда должен поехать на своей машине Петька, деревенский шофер.

Старушка накормила Матрёну, двух своих беспокойных кур, переоделась в чистое белье, надела старую вязаную кофту, завязала в платочек деньги.

– Ну, с богом. – Она перекрестилась, закрыла дверь на замок и охая спустилась с крыльца.

Деревенская улица была пуста. Разбитая дорога, изрытая ямами, шла мимо покосившихся заборов и старых домов. Кое-где встречались слепые, заколоченные окна. Тропинки вдоль домов заросли сорняком и темным репейником. Всюду лежала неубранная листва. Птиц было не слышно. Лишь несколько одиноких ворон кружили над деревьями, что-то высматривая на земле. Около дома Митрича старушка почувствовала, как потянуло печным дымком, за забором послышалось кудахтанье кур и лай собаки.

– Здорово, соседка! – Из-за забора показалась нечесаная голова под мятой, со сломанным козырьком фуражкой. – Куда бежишь чуть свет, гоголь-моголь?!

Дед Митрич, прозванный за свою любимую присказку «Гоголь-моголь», когда-то ходил на судах по морям и океанам, много чего видел на этом свете, а после ухода на пенсию поселился в деревне, подрабатывая местным почтальоном. Жену он давно схоронил, детей у них не было. Часто его радостные глаза улыбались то ли от похмелья, то ли от хорошего настроения. А может быть, сразу и от того, и от другого.

– Здорово, сосед, – приветливо улыбнулась баба Дуся. – Гляжу, а ты все молодцом!

– А как же, гоголь-моголь! – Дед открыл калитку, вышел на дорогу. Он молодецки сдвинул фуражку на левое ухо, засмеялся, хотел что-то еще сказать, закашлялся и несколько минут жадно ловил ртом воздух, прижав руки к груди.

– Эк тебя скрутило-то, – вздохнула старушка, – и дыхнуть не можешь. Постучать, что ли?

– Ничего, – наконец отдышавшись, прохрипел Митрич. – Если настрой душевный есть, то все и так поправится…

– Так-то да, – задумчиво ответила баба Дуся, – только где его взять-то, настрой этот…

– Где взять, говоришь? – хитро посмотрел на нее Митрич и почесал свою густую седую щетину. – А давай я тебе гоголь-моголь сделаю! Первостатейный коктейль! Бывало, пробовал я его в разных странах. Только ром-то у меня давно вышел, но ничего, я тебе своего коньячку добавлю…

– Да куда мне, – замахала руками баба Дуся, – и так дышать нечем…

– Ну, если напиток тебе не в радость, Евдокия Дмитриевна, – вдруг радостно воскликнул Митрич, – тогда посмотри на себя! – Жива, здорова? Голова, руки, ноги на месте?! Так или нет, я тебя спрашиваю?!