— Молодец! — сказал мне ака Мирзо. — В наших условиях мы не можем мстить ему лучше. Если будешь плакать, унижаться, молить о пощаде, то только доставишь этому палачу наслаждение, он сдерет с тебя кожу. Его надо лишать этого удовольствия.

Несколько позже нам принесли по куску сухой лепешки (видимо, давние остатки со стола Ходжи — измызганные, замасленные, плесневелые), и каждому сам «медведь» разлил ржавым железным черпаком по пиале горячей воды.

— Теперь можно отдохнуть. Будет у Ходжи настроение, придет «заклинать» вечером, нет — нас оставят в покое, — сказал ака Мирзо.

До полудня действительно ничего не произошло. Но только солнце пошло на убыль, ворота вдруг с треском распахнулись — Лютфи!!!

Она с плачем кинулась ко мне.

— Что с вами, почему вы попали сюда? — закричала она. — Это сделал Ахрорходжа, вы не сумасшедший, я знаю, вы не сумасшедший!..

У меня нет слов, чтобы описать вам мое состояние в тот момент. Я и обрадовался, и смутился, и испугался. Разве бывает любовь сильнее, чем эта, когда цветущая, точно роза, девушка, презрев страх и пересуды, вбегает к закованному в цепи несчастному узнику и, обнимая, уверяет, что он совсем не безумец!.. Паранджа у нее спала с головы, волосы растрепались, а в черных глазах ее я увидел слезы.

Да, я не сумасшедший, я пленник и раб твой, я узник твоей любви! Мне страшно, я боюсь за тебя, почему ты пришла, о цветок?

— Почему ты пришла одна? — спросил ака Мирзо.

— Нужно было идти в партийный комитет, — сказал Гиясэддин.

— Ходила, там собрание, — ответила Лютфи. — Заведующий нашим женским клубом побежал в милицию, оттуда сейчас должны прийти.

— Э, милиция!.. — махнул рукой ака Мирзо.

— Сделайте все, чтобы найти Халимджана и сообщить ему! — сказал Гиясэддин.

Лишь я не мог ничего говорить, спазмы давили горло. Я только гладил голову Лютфи и боялся, как бы шейх не обидел ее. А он уже спешил в сопровождении слуги, хищно осклабившись. Чем ближе подходил, тем мягче ступал… Слуга вырвался вперед, стал оттаскивать Лютфи.

— Не трогай ее! — гневно сверкнул глазами ака Мирзо. — Я расшибу тебе голову вашими же цепями.

Слуга отскочил.

— Он не сумасшедший, — метнулась Лютфи к шейху, — пощадите его!..

Она осеклась под взглядом его колючих глаз-буравчиков, торопливо подобрала паранджу, натянула на голову.

— Не надо! — крикнул я. — Не проси у них пощады, пусть они ее ищут у нас!

Шейх улыбнулся.

— Вот видите, дочь моя, этот юноша чуть-чуть тронулся. Вы хорошо сделали, что пришли, только больше одна к ним не приближайтесь, сперва ко мне заходите…

— Сейчас же отпустите его, или я заявлю властям! — требовательно сказала Лютфи.

Шейх прищурился.

— Дело ваше, заявляйте! — нагло ответил он. — Только не забудьте, что власти способны выслушивать не только вас, но и нас.

— С ним бесполезно разговаривать! — сказал я. — Уходи, Лютфи!

Лютфи выбежала, шейх, продолжая улыбаться, повернулся и скрылся во внутреннем дворе.

Не успели мы прийти в себя, как нагрянула милиция. Впереди не то чтобы шел — бежал плотный, приземистый, короткошеий, в кавказской, из золотистого каракуля, папахе и с лихо закрученными кверху пиками усов, мужчина. Он был явно чем-то взволнован, револьвер, болтавшийся у него на поясе, съехал куда-то назад, и, казалось, короткими шлепками подгонял его вперед. Милиционеры пронеслись, не глядя на нас.

— Хамдамча! — сказал ака Мирзо. — Пронеси, о боже, гнев свой, как бы чего опять со мной не случилось… Эта встреча может стать последней.

— Для кого? — спросил я.

Мирзо ака промолчал.

Хамдамча просидел у шейха с полчаса и также поспешно удалился со всей своей свитой.

— Кажется, моя записка встревожила их, — сказал ака Мирзо. — Иначе Хамдамча не появился бы так открыто. Что-то будет… Гиясэддин и ты, Мурадджан, берегите себя. Если со мною что случится, если меня сейчас заберут, не падайте духом, помните: не долго им еще лютовать осталось. Дни их сочтены. Видите, как они забегали, будто пауки в разоренном гнезде. Хороших людей на свете много, помните об этом!

Слова ака Мирзо меня испугали. За одну ночь я привязался к нему всей душой, как к старшему брату или родному отцу. Я беззвучно молил бога избавить этого чудесного человека от всех бед и несчастий.

— Смерть мне не страшна, — продолжал ака Мирзо. — Сердце болит за вас! Вы ведь еще молоды, у вас впереди вся жизнь, только теперь перед вами должны отвориться ворота счастья… Я в эту ночь много передумал и решил, что вам надо спасаться. Больше молчать нельзя! Нужно использовать любую возможность… Вы молоды, будьте в другой раз осмотрительнее, умейте разбираться в людях и событиях, все случившееся должно послужить вам хорошим уроком…

Он вздохнул.

— А мне, видно, не дожить и до полуночи…

Мы молчали, подавленные.

В тот день больше ничего не случилось. О нас словно забыли. Ака Мирзо сказал, что шейх испугался, но под покровом ночи обязательно займется нами… Ночью все решится.

Удивительнее всего было исчезновение «медведя». Сумасшедшие, проголодавшись, заволновались, захныкали, запричитали. Крики и вопли огласили двор.

Вечер мы встретили в мучительном ожидании расправы. Никто не сомкнул глаз. Гиясэддин молчал, не отвечал на вопросы ака Мирзо. Мы подползли к нему — лоб у него горел, дыхание стало прерывистым… Скинув халат, я накрыл Гиясэддина, а ака Мирзо принялся растирать ему ноги и руки.

Перевалило уже за полночь, когда со стороны внутреннего двора вдруг послышался топот, замигали, забегали огоньки фонарей и к нам в сопровождении нескольких людей вошел Ходжа. Люди были в сапогах, в милицейской форме, поверх которой они надели халаты. Ходжа, ни на кого не глядя, прошел прямо к ака Мирзо, прошипел сквозь зубы:

— Проклятый богом, да падет на тебя гнев пророка! И здесь ты, падарсаг^[48], не усидел спокойно!

Он ударил ака Мирзо камчином.

Забыв о кандалах, я вскочил, но тут же растянулся на земле, успев только крикнуть:

— Перестаньте!

Ходжа бешено сверкнул белками глаз.

— Взять! — приказал он.

На ака Мирзо накинулись, возникла свалка. Он вырвался и, поднявшись во весь рост, ударил цепью, которой были скованы руки, одного, сбил с ног второго… Ходжа подскочил к нему, замахнулся: удар пришелся по голове — ака Мирзо рухнул.

Мы с Гиясэддином закричали. Но кто слышал наш крик?.. Люди Ходжи поволокли ака Мирзо. Тогда я и еще кто-то из сумасшедших — тот, конечно, бессознательно — накинулись на них. Нас били по головам, по лицу, по рукам, я падал и снова поднимался, снова падал…. Это была какая-то слепая ярость. Потом я потерял сознание.

Ака Мирзо утащили, Гиясэддин метался в бреду, стонал, выкрикивал: «хозяин, хозяин» — тогда непонятное мне русское слово.

Я не знал, у кого спросить совета, и не было никакой возможности что-то предпринять. Теперь одна надежда на Лютфиджан: успеет она или нет?

Я понимал, что у Ходжи сильные покровители, он действует заодно с Хамдамчей, судя по всему, — не малым чином в милиции. Иначе откуда пришли ему на помощь люди в сапогах? Под халатами я ясно различил милицейскую форму… Они убьют ака Мирзо и избавятся от его обвинений. Если вдруг кто и спросит, скажут, что умер от «безумия»… Они теперь вынуждены будут уничтожить всех живых свидетелей своего преступления! Говорят, что когда бандиты грабят дом, они не трогают хозяев только в двух случаях: если те не сопротивляются и если ни при каких обстоятельствах не смогут узнать их… А я знаю грабителей и убийц!.. Я запомнил их лица на всю жизнь. Они должны замести следы до рассвета, сегодня же ночью… Успеет Лютфи или нет?

Порой мои опасения проходили, я успокаивал сам себя, — ведь за темной ночью всегда приходит светлое утро!.. Не может быть, чтобы Лютфи не успела!

Я стоял между жизнью и смертью; сумасшедшие галдели, позванивая кандалами, смеялись и плакали; Гиясэддин продолжал метаться в бреду; в спертом воздухе стояла пыль, а время текло медленно, очень медленно: казалось, оно нарочно застыло в своем извечном течении и долго-долго еще не взойдет яркое солнце, которое должно явиться вслед за этой мрачной, ужасно темной ночью…