Я смущенно опустил голову.

Лютфи на другой день рассказала, что сваха ушла, ничего не добившись. Мать сдержала свое слово. Сколько сваха ни старалась выпытать, что это за «хозяин» объявился у Лютфи, мать не открыла тайны.

Быстро прошел месяц. Лютфи меня любила, а ее мать и брат уважали — я был счастлив. Никогда я не ждал так нетерпеливо отца, как в те дни, но он все не шел и не шел… Наконец Ахрорходжа сказал, что отец погиб, его похоронили и один из товарищей, участвовавших в похоронах, принес мне на память отцовский кошелек. Ахрорходжа достал из кармана кошелек, протянул его…

Я остолбенел, в глазах потемнело. Отец!.. Это был его кошелек, пробитый пулей, пустой… Отец всегда держал его при себе, там он бережно хранил к моей свадьбе золотую десятирублевку…

Теперь у меня осталась одна радость в мире — любовь к Лютфи… Она не была тайной для Ахрорходжи и принесла мне беду.

Как-то мы стояли у дома Лютфи: я — на улице, она — за воротами. Ахрорходжа бесстыдно подкрался сзади и глянул через мое плечо — Лютфи вскрикнула, закрыла лицо руками, убежала.

— А, с девочками забавляешься? Тоже новость, поздравляю!

Потом, уже дома, Ахрорходжа сказал, что он пошутил и обижаться не надо. Это, мол, было проверкой. Он давно догадывался и даже посылал узнавать сваху… Препятствовать он не будет, а что касается Лютфи, то пусть она заходит к нам, как в свой дом, скрывать тут нечего, ведь все равно придет день, когда нас соединит он сам, Ахрорходжа!.. Да, да, он, Ахрорходжа, сыграет мне, даст бог, свадьбу, однако сейчас, в это тяжкое время, я должен беспрекословно повиноваться ему и ничего от него не утаивать.

И опять я поверил ему — поверил и обрадовался, как радуется странник, встретивший в пустыне неожиданного друга!.. Лютфи призывала быть благоразумным, убеждала меня, что у Ахрорходжи грязные цели, он посылал сваху сватать не мне, а себе, — но я не слушал Лютфи. Ахрорходжа усыпил меня, коварно оплел паутиной, точь-в-точь как паук, который готовится высосать из своей жертвы кровь. Всякий раз, когда я заговаривал о Лютфи, он убеждал дождаться осени, потерпеть, «пусть пройдет хотя бы годовщина смерти отца, устроим ритуальное поминание, тогда и сыграем свадьбу»…

Я соглашался с ним. За это время Лютфи успела освоить грамоту, она читала толстые книги и умела считать. Занятий мы не бросали, занимались вместе, так что я тоже научился отличать буквы и складывать их в слова.

Никогда не забуду того дня, когда Лютфи сказала, что она стала комсомолкой. Что-то новое, еще неуловимое появилось в ее взгляде и в звучании голоса.

— Если хотите, комсомольцы помогут нам, мы сможем пожениться, — смело сказала она.

Но я, потерявший дорогу, опутанный ложью Ахрорходжи, не верил комсомольцам и заявил в ответ, что свадьба будет по нашим обычаям.

— Нам сыграет свадьбу Ахрорходжа, — сказал я.

Это была наша последняя встреча: через два дня Ахрорходжа привел меня в зиндан шейха Ходжаубани.

…Что мне было делать теперь? К кому взывать? Где искать выход? Если бы Лютфи узнала о моем несчастье!.. Неужели Ахрорходжа поймает в свои сети и ее?..

Я не находил себе места от горя, мысли давили, одна горше другой, и от них, казалось, лопнет моя голова.

«Ахрорходжа, думал я, теперь подстерегает Лютфи. А вдруг она попадется ему в лапы?! Нет, нет, она комсомолка, она свободная девушка, гордая, независимая, ей помогут!.. И все-таки… Да, надо бежать отсюда, сегодня же бежать, во что бы то ни стало!.. Но как?»

— Не ломай себе голову, сынок, — сказал ака Мирзо. — Спи, придет день — поговорим… Утро, говорят, мудренее вечера.

— Где выход? Выход где? — в отчаянии воскликнул я.

— Бог — наш падишах, все в руках властелина! — ответил ака Мирзо.

Снова тишина, на этот раз — ни звука.

* * *

Занималась заря.

Легкий, утренний свет медленно разгонял тьму нашего зиндана. Я так и не сомкнул век; лишь на мгновенье забылся, но, услышав густой и мягкий, трогающий сердце бас ака Мирзо, тут же пришел в себя. Он, по обыкновению, встречал рассвет стихами:

Вчера меня с зарей оставили все муки,

И влагой животворной поили чьи-то руки.

Терпение и твердость я сохранил вполне,

И память прошлых дней вернула счастье мне.

— …Если бы и нам это утро принесло избавленье от мук, если бы и нам, как Хафизу, счастье увидеть, ведь и мы стойко держим себя в беде! Разве не так, Гиясэддин?

— Так! — ответил Гиясэддин.

— Я хочу вам сказать кое-что, — сказал ака Мирзо и понизил голос. — Идите сюда.

Мы подползли к нему.

— Сегодня ночью я заново продумал всю свою жизнь. Нельзя опускать руки, нельзя! — возбужденно зашептал он. — Не на время у нас установилась Советская власть — навсегда утвердилась! Крепнет она, ей уже никто и ничто не помешает, основа у нее прочна — народная основа… Я подумал об этом и решил, что нам надо действовать. Ты говорил, что Лютфи ходит в женский клуб?

Я кивнул.

— Если не возражаешь, я пошлю ей записочку.

— О, если бы… Если вы сделаете это благое дело, я буду благодарен вам до конца жизни.

— Но с кем вы отправите записку? — спросил Гиясэддин.

Ака Мирзо улыбнулся:

— Записку пошлю любимой… И тут нас поддержит любовь!

Мы ничего не поняли.

— Все просто, — объяснил ака Мирзо. — Гулямали, которого ты назвал «медведем», влюблен, он любит одну из работниц женского клуба. Понимаете теперь? Как-то он просил меня написать ей письмо, все рассказал… У меня сохранился клочок бумаги, мы сейчас напишем записку Лютфи, — и ака Мирзо торжествующе глянул на нас.

— Пусть Лютфи идет в партийную организацию, к дяде Халимджану, он, наверное, вернулся из Восточной Бухары, — откликнулся Гиясэддин. — Он меня хорошо знает и любит!

— Можно! — сказал ака Мирзо, вытаскивая из какой-то щели клочок бумаги. — Где наш калам, Гиясэддин?

Тот достал откуда-то кусочек угля. Ака Мирзо призадумался, потом быстро написал на листке несколько строк и, сложив бумагу, вновь сунул в щель:

— Пусть подождет здесь «медведя».

«Медведь» не заставил себя долго ждать. Он поздоровался с ака Мирзо, потом улыбнулся мне.

— Как, братишка, прошла ночь? — спросил он. — Хорошие сны снились тебе?

Я промолчал. «Медведь» обошел всех узников, справляясь о самочувствии, проверил все цепи, кандалы и наручники, затем громовым голосом объявил:

— Сейчас господин Ходжа вернутся из мечети и станут заклинать вас. Приготовьтесь! Будьте почтительны, не показывайте его светлости свою строптивость, потому что, сами знаете, вам же будет хуже.

— Ладно, знаем, — ответил за всех ака Мирзо. — Подойди-ка лучше сюда, у меня к тебе дело одно.

«Медведь» настолько приблизился к ака Мирзо, что совсем закрыл его; они пошептались, потом «медведь» раскатисто расхохотался (я испуганно вздрогнул) и, поднявшись во весь рост, сказал:

— Если проголодались, будьте довольны и радуйтесь — это добрый знак. Бог захочет — будет и завтрак, и все, что душе вашей угодно.

Когда он ушел, ака Мирзо на мой смятенный взгляд улыбнулся и кивнул головой — все благополучно. Я успокоился.

Примерно через час появился шейх — началось «заклинание», сопровождаемое, как всегда, избиением. Шейх бормотал под нос молитвы, опуская на головы и спины несчастных толстый камчин. Извиваясь под ударами, одни сумасшедшие отвратительно бранились, других била лихорадка, они кричали и это доставляло Ходжи — по лицу видно — наслаждение… Очередь дошла до ака Мирзо. Он даже не взглянул на шейха, словно били не его. Шейх торопливо пробормотал над ним «заклинания» и направился ко мне, хмурый и злой; я услышал одно только слово — «бисмиллах» — и чуть не вскрикнул от дикой боли. Не знаю, откуда только во мне взялись силы: смерил своего мучителя презрительным взглядом и не закричал… Стиснув зубы, я смотрел ему прямо в глаза, не мигая. Шейх, наконец, отвернулся, что-то пробормотал и ушел.