Доктор хвалила меня, а я, как умел, — хвалил ее и всех других советских табибов; потом, когда кончился митинг, муж и жена пригласили меня в гости. Чекист сам открыл дверцу автомобиля, и это видел Хамдамча. В ту минуту он не спускал с меня глаз, а через дня два вдруг сам пришел ко мне на работу, обнял как старого друга, долго и подробно расспрашивал о здоровье, о делах и, будто в шутку, сказал:
— Забыли вы теперь нас, завели себе друзей среди русских, на автомобилях разъезжаете!..
Я не преминул похвастаться:
— Да, — сказал я, — есть у меня друзья среди русских. Один в Чека, другой в Кагане — комиссар Красной Армии, третий поехал в Ташкент на большую работу.
Хамдамча стал заискивать еще больше, а я подумал о том, что наконец-то у меня появилась возможность отомстить ему. Трудно было разговаривать с ним, все во мне клокотало. «Убийца, убийца!» — стучало в мозгу, хотелось задушить его тут же, на месте!.. О, с каким наслаждением вцепился бы я ему в горло!
Хамдамча сказал, что он знаком с Назиром юстиции и переговорит с ним, чтобы подыскали мне должность повыше, с жалованием побольше.
Я как можно вежливее поблагодарил его и попросил не беспокоиться, потому что, хвастливо объяснил я, «мой друг чекист вот-вот найдет мне работу у себя. Может быть вызовет даже в Ташкент».
Так кичился я, себе на беду. Как говорят:
Слыханное ли дело, чтобы жар-птица была Сулейманом.
Венец ей на голову дан украшением.
Хамдамча ушел совершенно растерянный, а моей радости не было предела.
Но — увы! Я спал, а враги бодрствовали; я оказался слепцом, а они — дальнозоркими.
Хамдамча, очевидно, решил действовать: прошла неделя — и отношение моих сослуживцев ко мне резко изменилось. Они стали сторониться меня, старались меньше говорить со мной, шептались за спиной, провожали косыми взглядами… Наконец меня вызвал сам Назир и ни с того ни с сего завел разговор о моем здоровье. Я удивился, спросил в чем дело, но он не дал мне вразумительного ответа. А на другой день, как только я пришел на работу, заведующий отделом сказал, что приказом Назира мне дается месячный отпуск на лечение… У меня, мол, душевное расстройство, и если я пожелаю, то Назир устроит меня в больницу… Я ничего не ответил и ушел домой. Я понял, что этот удар нанес мне Хамдамча…
— Что ж, — сказал я себе, — Хамдамча строит козни, но и я не смолчу.
Дома меня ждал староста квартала.
— У господина Ходжи к вам срочное дело, — сказал он. — Им в руки попала какая-то редкостная книга, они хотят, чтобы вы оценили ее…
Книга — моя болезнь, и, ничего не подозревая, я пришел сюда…
…Учитель Остонзода на минутку прервал рассказ; лицо его было искажено болью. Он залпом осушил пиалу с остывшим чаем, отдышался…
— Простите, сказал он. — Когда ака Мирзо, не зная меня, рассказывал о трагедии моего отца, о том, как его повели на расстрел, я не выдержал и закричал:
— Мерзкий, подлый Ахрорходжа!
В это мгновенье передо мной открылась бездна — и я кричал, проклинал Ахрорходжу, отнявшего у меня отца, и молил бога наказать его!.. Но бог был глух, бог был слеп, и только мои товарищи по несчастью с состраданием отнеслись ко мне.
Они не утешали меня: они понимали, что любые слова здесь бессильны, и дали мне выплакаться.
— Слезы облегчают горе, — сказал ака Мирзо. — Эмир удрал, но оставил своих приспешников. Все эти ахрорходжи и хамдамчи — его наследники… Он помолчал, а потом добавил: — Но их уничтожат! Советская власть доберется до них. Ты, Гиясэддин, и ты мой дружок, еще увидите счастливые дни…
— Ака Мирзо, неужели сарбозы убили моего отца? — спросил я.
— Дикие звери не щадят, — ответил он. — Если б пожалели сарбозы, то вмешались бы Ахрорходжа и Хамдамча… Постой, постой, ты говорил, что Ахрорходжа тебе родственник? Да-а… Тут что-то не то… С какой целью он выдал твоего отца, а теперь бросил сюда тебя?
— Ахрорходжа присвоил наш дом, забрал все вещи… Он боялся отца… Но в чем виноват я? Я же не знал о его преступлениях, я называл его дядей?!.
— Чем-то ты ему помешал, крепко помешал, вот он и упрятал тебя в дом умалишенных.
— Нужно сообщить об этом правительству! — воскликнул я. — Правительство нас спасет!
— Ребенок! — горько усмехнулся ака Мирзо. — У Ходжи бумага с печатью самого Назира здравоохранения. Охранная грамота… Никто, кроме Назира, не смеет вмешиваться в его дела. Тонко работают они: сведут человека с ума, убьют его, и никто никогда с них не спросит…
— Тогда надо добраться до Назира здравоохранения!
Ака Мирзо покачал головой.
— Я думаю, что это выгодно и некоторым Назирам: ведь они могут сгноить тут любого неугодного им человека.
— Не выйдет! — твердо сказал Гиясэддин. — Рано или поздно они попадутся.
— А пока мы должны терпеть, — добавил ака Мирзо. — Мы не должны им давать повода убивать нас. Всегда помни, — обратился он ко мне, — что твоя смерть нужна только твоим врагам!
— И это верно! — произнес Гиясэддин.
Тут Остонзода снова прервал свой рассказ. Я торопливо дописал последние строки и, не дождавшись продолжения, глянул на старого учителя. Он смотрел куда-то поверх меня сосредоточенный и заново переживающий то ужасное состояние, которое ему пришлось тогда испытать. Я подумал о том, что его слепые глаза ясно видят те ушедшие в прошлое трагические картины, и он дает им верную и глубокую оценку с точки зрения современного человека советской земли… Словно прочитав мою мысль, Остонзода сказал:
— Это был определенный период в жизни Бухарской Народной Советской Республики. У всех событий есть свои исторические корни, мы должны были пережить эти события и пережили их. Не случись именно это, произошло бы нечто подобное, — не с нами, так с другими.
Меня очень заинтересовала фигура Гиясэддина. Остонзода подробно отвечал на все мои вопросы. Гиясэддин не любил рассказывать о себе. Обо всем, что ему пришлось пережить, Остонзода узнал много позже…
ГИЯСЭДДИН
…Отца Гиясэддина звали Мирзо Латиф. Он был сыном бухарского купца и вместе с отцом часто ездил в Самарканд, Ташкент, Казань, Оренбург, где научился русскому языку. Широко образованный и начитанный, человек с большим сердцем, Мирзо Латиф не мог жить в затхлой, окостеневшей в средневековом фанатизме Бухаре, и когда его отец, разорившись, вскоре умер, переехал в Каган… Он устроился счетоводом в канцелярии тамошнего маслобойного завода, снял небольшую квартирку и перевез сюда семью — жену, дочь и сына Гиясэддина.
От Кагана до Бухары всего двенадцать чакримов, но политическая и общественная атмосфера тут была иной, чем в «благородной» столице эмирата, с ее святошами и ханжескими обычаями. Как бы тяжело человеку ни жилось в Кагане — все равно дышалось свободнее, уже хотя бы потому, что можно было не опасаться возмутительных подстрекательств невежественного духовенства.
Каган управлялся русской администрацией. На промышленных предприятиях города: двух хлопкоочистительных заводах и одном маслобойном, в большом депо, железнодорожных и кузнечных мастерских работали люди разных национальностей: русские, армяне, татары, персы, азербайджанцы, узбеки, таджики… Занятые преимущественно квалифицированным трудом, русские рабочие оказывали воздействие на рабочих-таджиков и узбеков, обучали их профессиям и — самое главное — азам новой жизни.
Мирзо Латифу повезло в том, что ему удалось устроиться в Кагане. Не случись этого, духовенство могло бы обвинить Мирзо Латифа в вероотступничестве и натравить на него толпу фанатиков. Основания для этого имелись довольно веские: он знал русский язык… Однако в Кагане были другие порядки, и Мирзо Латиф жил спокойно. Днем он был занят на работе в заводской канцелярии, вечера проводил в семейном кругу или среди друзей. Иногда собирались и у него — приходил инженер завода, кузнецы, рабочий Халимджан, родом из Зироабада, острослов и весельчак; порой захаживал на огонек русский учитель, чиновник с железной дороги, несколько юных бухарских торговцев… Гиясэддин в такие дни помогал отцу принимать гостей, готовил для них чай, расстилал дастархан с угощениями и, естественно, слышал их беседы.
