— Спасибо, — сердито сказал Останкул. — Если б я знал, что этот караван-сарай ваш, то будьте уверены, не доставил бы вам хлопот.

Хамдамча и Ахрорходжа переглянулись.

— Это моя худжра, — вмешался я, — и, пока жив, никому не позволю обидеть моего гостя. Вы не волнуйтесь, успокойтесь…

— Большое вам спасибо, только не стоит беспокоиться. Винтовку держать в руках, слава богу, я еще могу…

Останкул повернулся к Ахрорходже.

— Но я не могу больше видеть несправедливость и беззаконие, — сказал он. — Всякий, кто съедает долю другого, кто допускает насилие, — мой враг! Теперь, в революцию, я не намерен прощать. Потому я и схватился с «шефиской», а вы говорите, что сделал плохо!

— Я из жалости сказал, — притворился Ахрорходжа. — Сейчас сарбозы делают, что хотят, над ними нет начальников… Но вам лучше знать, как поступать.

Он поднялся, следом встал и Хамдамча.

— Не волнуйтесь, спите спокойно, — сказал он и льстиво добавил: — Когда закипит чай, позовите, мы с Ахрорходжой будем внизу…

Останкул задумался. Самовар вскипел, я заварил чай и налил ему. Он молча выпил.

— Мне кажется, отсюда лучше уйти, — сказал он, наконец. — И вы, если можете, уходите!

— О чем вы говорите? — самоуверенно ответил я. — Лучшего места вам нигде и никогда не найти. А если опасаетесь Хамдамчу….

— Да, Хамдамча мне не нравится. Вор вора, говорят, видит издалека, вот они и спелись с Ахрорходжой. Сегодня я чуть не пристрелил Хамдамчу. Я видел, как он взламывал лавку, и помешал ему. Он испугался, поднял руки вверх… Он сказал, что эта лавка его брата, но я хорошо знаю хозяина, эта лавка Саидходжи… А теперь вот встретились… Хамдамча злопамятен, да и случай удобный…

— Нет, неужели…

Я не договорил: дверь с треском распахнулась, в худжру ворвались трое или четверо «шефиска». Останкул пытался схватиться за винтовку, но не успел. На него навалились, скрутили, — и нас обоих, толкая в спины, злобно ругаясь, потащили вниз. У лестницы стояли Хамдамча с Ахрорходжой, рядом — дахбоши^[34] и еще два солдата, один с перевязанной рукой, — тот, что стрелял в Останкула.

— Этот? — ткнул дахбоши в Останкула.

— Этот, — ответил «шефиска».

— По роже видно, что большевистский шпион! А этот кто?

— Не знаю, наверно, его помощник.

— Заберите обоих, да искупятся перед богом мои грехи, — сказал дахбоши и обратился к Хамдамче: — Ну, а теперь, давай, друг, угощай!

— Всем, чем угодно, — подобострастно ответил Хамдамча.

Сарбозы потащили нас через двор, и, словно в полусне, я услышал, как кто-то сказал:

— Это же ака Мирзо! Он писал вам заявление…

Нас вытолкнули на улицу.

— Шагайте!

Мы шли, поддерживая друг друга. Солдаты гнали нас к яме за зданием медресе, но не прошли мы и десяти шагов, как за нами послышался голос дахбоши:

— Мирзо вернуть!

Меня оторвали от Останкула, он успел пожать мне руку и только крикнул, чтобы я остерегался Ахрорходжи. «Это все сделал Ахрорходжа, — сказал он. — Из-за него, подлеца, я не видел счастья…»

— Сейчас увидишь свое счастье! — засмеялся сарбоз, ударив Останкула прикладом в раненое плечо.

Останкул зашатался, но удержался на ногах.

Больше я не видел его, и не только его: и медресе, и солдаты, и небо, и Останкул закружились, в глазах потемнело, и все куда-то провалились…

— Испугались, ака Мирзо? — с трудом расслышал я голос дахбоши. — Ничего, ведь могло быть и хуже… В следующий раз будьте благоразумней! Я простил вас только потому, что вспомнил о заявлении, которое вы мне когда-то написали. Я приду еще узнать о вашем здоровье.

Мое здоровье никого не волновало. Не помня себя, я кое-как добрался до худжры и опять потерял сознание.

В субботу утром я сложил в мешок книги, связал в узел вещи и покинул караван-сарай. Я решил пройти сначала к яме за медресе, куда увели Останкула. Но едва я сделал несколько шагов, как из ворот караван-сарая вдруг грохнул выстрел, меня толкнуло в спину, обожгло…

Очнулся я в какой-то брезентовой палатке; рядом со мной сидел голубоглазый светловолосый доктор, щупал мой пульс и что-то приказывал своему помощнику в белом халате. Помощник кивнул головой и ушел.

— О, ака! Хорошо? Нагз? — спросил доктор, мешая русские слова с таджикскими.

— Нагз, — прошептал я.

— Ничего, боке нест! Поправишься. Хорошо будешь…

— Где я?

— Здесь лазарет, — ответил доктор. — Лазарет Красной Армии, советский, — слышал? Наши люди нашли тебя в городе чуть живым… Аскеры эмира стреляли?.. Не знаешь?.. Ничего, теперь эмира нет, Советская власть поможет тебе, вылечишься — все забудется… Хорошо?

— Хорошо, — сказал я и снова впал в беспамятство.

Когда я вновь очнулся, то увидел себя уже в просторной светлой комнате. У кровати сидела русская женщина. Она говорила немного по-таджикски и объяснила, что я нахожусь в Кагане, в военной больнице — госпитале, что рана моя уже заживает, и дней через десять — двенадцать я совсем поправлюсь.

Так оно и случилось. Через пятнадцать дней меня выписали из больницы; какой-то человек вернул мне мешок с книгами и узел с вещами, другой дал справку о том, что я находился на излечении в Каганском военном госпитале со второго по тридцатое сентября 1920 года. Только теперь я понял смысл слов голубоглазого доктора: в меня стреляли эмирские сарбозы, а от неминуемой смерти спасли красные аскеры, вступившие в Бухару…

Я знал, чья подлая пуля свалила меня с ног: Хамдамча не любил свидетелей своих преступлений. Вы спросите, отчего тогда он спас меня от рук дахбоши? Но в том-то и дело, что он не спасал — наоборот, вместе с Ахрорходжой он привел на мою голову сарбозов! Просто, когда дахбоши узнал меня и помиловал, Хамдамча не решился ему перечить, но едва представился удобный случай, — то сам, без свидетелей, выпустил в меня пулю. Впрочем, Ахрорходжа ему, наверно, помог…

Возвращаясь в Бухару, я думал отомстить своим врагам, верил, что теперь они получат по заслугам. Но я жестоко ошибся… Джадиды называли себя «бухарскими революционерами», однако часть их состояла из старых чиновников, богачей и торговцев, даже мулл и вельмож, и они занимали, как и раньше, важные места в правительственных учреждениях.

Подлецы и мошенники, вроде Хамдамчи и Ахрорходжи, быстро нашли себе покровителей.

Ахрорходжа торговал на крытом базаре Абдулхан парчей, адрасом^[35], расшитыми золотом халатами, а Хамдамча стал важной птицей в городской милиции. Он водрузил на голову кавказскую папаху из золотистого каракуля, сменил халат на форму и вооружился большим револьвером, который не без гордости называл маузером.

Когда я узнал обо всем этом, то потерял голову и не знал, что думать. Куда идти, на кого и кому жаловаться?

Я не придумал ничего лучше молчания, поступил писцом в Назират юстиции, нашел в квартале Сабунгарон, рядом с сегодняшним нашим зинданом, небольшую комнату и зажил тихой жизнью. Так бы и жить мне спокойно, но недаром говорят, что привычка — беда для души. Не мог я молчать? Революция революцией, рассуждал я, но почему к власти пришли люди, которым и при эмире жилось неплохо?.. Я дал волю своему языку и совсем не боялся Хамдамчи Встречаясь с ним на улице, я открыто высказывал ему свое недовольство джадидским правительством республики.

— Не понимаю, — говорил я. — Что изменилось после свержения эмира? Ведь негодяи, которые служили ему, продолжают разгуливать на свободе и даже занимают сейчас большие посты!.. Нужно предпринять что-то, нужно разоблачать этих врагов народа.

Хамдамча мог бы меня за такие речи и арестовать, но он боялся сделать это открыто, — как паук, он плел паутину, подкарауливал свою жертву…

Чего Хамдамча боялся?..

Он как-то видел меня с русскими. На площади Регистан шел митинг, и там я встретился с женщиной-доктором, которая лечила меня в госпитале. Она сразу же узнала своего больного, тепло поздоровалась со мною и познакомила с мужем, сотрудником Чека.

— Этот человек вернулся с того света, — сказала она мужу. — Он — первый из бухарцев, кого я вылечила, он доверял мне и охотно принимал лекарства…