Учитель уговорил Мирзо Латифа отдать детей в русско-туземную школу. Гиясэддин с сестрой стали ходить в европейской одежде и дружить с детьми товарищей отца. Дом их стоял на территории завода, а потому они очень скоро перезнакомились почти со всеми рабочими и служащими. Особенно полюбил Гиясэддин Халимджана.

Халимджан был высокий, широкоплечий, большеголовый и длинноносый мужчина; его густые черные, с проседью усы свисали к самому подбородку, а руки вечно были вымазаны в масле или саже.

Тем не менее, при всех этих внешних несуразностях, он имел веселый нрав и доброе сердце. Семьи у Халимджана не было, поэтому он с удовольствием заводил дружбу с заводскими ребятишками. Несмотря на малый заработок, он всегда носил в кармане конфеты, которыми одаривал Гиясэддина и его сестру.

В перерыв Халимджана всегда окружали рабочие, в надежде услышать забористое словцо и веселую шутку, до которых он был большой охотник. Халимджан пел и танцевал, и умел даже играть на гребенке: вставит в нее кусочек тонкой жести, приладит к губам и начинает выводить музыкальные рулады, да так искусно, что заслушаешься.

Иногда хозяин завода выговаривал ему за это, но он тут же отвечал:

— Э-э, хозяин! Платишь нам мало, так дай хоть наиграться вволю. Недаром ведь говорят, что музыка изгоняет из сердца все печали.

Как-то раз Гиясэддин возвратился из школы и увидел Халимджана очень грустным; его всегда смеющиеся глаза были строгими и смотрели в одну точку. Гиясэддин подбежал к нему:

— Дядя Халимджан, что с вами?

Халимджан рассеянно потрепал его по голове.

— Машина оторвала руку у друга Хачатура, — вздохнул он. — Проклятые хозяева! Им наплевать, умрет рабочий или нет, чтоб им лопнуть!

— Как оторвало руку? А где же он сам?

— Руку до локтя раздробило, а сам он потерял сознание. Хозяева даже внимания на наши крики не обратили. Дай бог счастья инженеру, он остановил машину, вызвал фаэтон и увез Хачатура в больницу.

Халимджан помолчал, потом, криво усмехнувшись, добавил:

— Хозяин пригрозил инженеру вычесть из его жалования за простой машины… Ладно, ничего, пейте нашу кровь, пейте, придет день, когда вы в ней захлебнетесь! — и он погрозил кулаком дому, где был кабинет хозяина.

Гиясэддин пришел домой опечаленный.

Не успел Мирзо Латиф вечером переступить порог, — он подбежал к нему:

— Папа, машина раздробила дяде Хачатуру руку!

— Знаю, сынок, знаю — ответил отец. — Нужно было сразу остановить машину, сразу…

— Халимджан-амак говорит, что виноваты хозяева.

— И хозяева, и он сам… Значит, такая у него судьба…

— Халимджан-амак говорит, что хозяева пьют нашу кровь.

— Это он сгоряча сказал, ты забудь эти слова…

Мирзо Латиф болел душой за рабочих, но был осторожен. Он знал, что человеку, высказывающему недовольство, долго не протянуть; в лучшем случае его выгонят с работы, а то и посадят. Когда пришел к ним Халимджан, он сказал:

— Напрасно вы не остерегаетесь, Халимджан! Сейчас такое время, что скажете «бале», а вам ответят «бало»^[36]. Дурных разговоров не оберешься. Опасное сейчас время!

Халимджан немного подумал и ответил:

— За совет спасибо, ака Мирзо, однако чего мне бояться? С работы выгонят, арестуют, в Сибирь сошлют? Но какая разница, что тут быть, что в Сибири? Бедному человеку все одно — был бы кусок хлеба да крыша над головой.

— Упаси бог, и врагу не пожелайте увидеть Сибирь!.. Здоровье и спокойствие — два богатства, которым нет цены. Мы только потом начинаем понимать, как они дороги… — Мирзо Латиф задумчиво качнул головой: — Не к лицу вам заниматься пустопорожними жалобами.

— Я не жалуюсь — некому жаловаться. Если и сболтнул что, так и то вашему сыну, но ведь он мальчик смышленый! — сказал Халимджан и твердо добавил: — Я знаю, что делаю, ака Мирзо!

— Вот это другой разговор! — облегченно вздохнул Мирзо Латиф.

Однако предупреждения Мирзо Латифа оказались напрасными: то ли друг какой поусердствовал, то ли враг постарался, но через два дня полицейские забрали Халимджана, а вместе с ним и еще двух-трех рабочих.

Гиясэддин в это время играл с заводскими ребятишками у ворот. Увидев Халимджана в окружении полицейских и в наручниках, он пустился со всех ног к нему:

— Халимджан-амак, куда вас ведут?

Халимджан улыбнулся и ответил по-русски, явно адресуясь к полицейским:

— Нас пригласили на большие должности и ведут в падишахские чертоги, мы теперь всегда будем ходить в сопровождении лакеев.

Окружающие рассмеялись.

— Мы очень довольны, радости нашей нет границ, — добавил Халимджан.

Полицейский, сжимавший в кулаке револьвер, ударил его в ухо:

— Хайван^[37], шагай!

Халимджан остановился, лицо его потемнело, он повел плечами — и вдруг, взметнув кверху скованные руки, опустил их на голову полицейского. Звякнули наручники, полицейский отлетел к стене.

— Гад! — выругался Халимджан. — Кто еще?

Но на него накинулись всей сворой, повалили в дорожную пыль, стали пинать ногами… Что было потом, Гиясэддин не знал, потому что выбежала мать и утащила его домой. Несмотря на утешения матери, он плакал до тех пор, пока не вернулся отец.

— Что, что случилось? — спросил отец с порога. — Почему ты плачешь?

— Где дядя Халимджан? — не унимался Гиясэддин.

Мирзо Латиф привлек сына к себе, вытер на его лице слезы, сказал:

— Не плачь, сынок, Халимджан-амак вернется и сам станет хозяином завода.

— Они его били, они его могут убить…

— Нет, у них не хватит сил, — сказал Мирзо Латиф. — Халимджан-амак богатырь и у него сильные товарищи… Их много, полиции с ними не справиться!

Слова отца успокоили Гиясэддина, но Халимджан-амак и его товарищи так и не вернулись. А через некоторое время хозяин вызвал к себе и Мирзо Латифа.

— Полиция сообщила нам, что вы связаны с большевиками и джадидами, — сказал хозяин. — Это верно?.. Так-то вы платите за мою хлеб-соль?.. — Он с шумом отодвинул кресло, встал из-за стола. — Завтра чтоб я не видел вас на заводе! Завтра же! Если не исчезнете, считайте себя арестованным! Сгною!!! — завопил он, потрясая кулаками.

Мирзо Латиф молча повернулся и вышел.

К вечеру семья покинула Каган.

Так Мирзо Латиф вновь попал в Бухару и поселился в небольшом домишке в квартале Бозори Алаф.

Все эти события произвели на юного Гиясэддина тяжелое впечатление. Отец с сыном несколько дней просидели дома, переживая каждый по-своему случившееся.

Но долго оставаться без дела Мирзо Латиф не мог. Чтобы прокормить семью, необходимо было зарабатывать хотя бы три-четыре теньги^[38] в день.

Ранним душным утром он вышел к одному из торговых куполов, которые стоят и по сей день на перекрестках главных улиц Бухары, — к куполу Токи-Тельпак-Фурушон. Здесь обычно сидело немало книготорговцев, знавших Мирзо Латифа.

— Салом, Мирзо! — сказал один из них, тот, чья лавка была ближе к входу под купол. — Заходите, заходите, пожалуйста, давно мы вас не видели.

Мирзо Латиф поблагодарил, присел на краешек небольшой суфы у входа в лавку.

— Как ваше здоровье, дела, семья? Дети? Все благополучно, все здоровы?

— Благодарю, спасибо, как ваши? — ответил Мирзо Латиф.

— Слава богу, большое спасибо, ходим, на хлеб детям находим. Однако торговля идет слабо, людям не нужны книги. Хорошо, если еще купят Коран или «Хафтияк»^[39], а других… сладкоустого Мирзо Бедиля, например, Ходжи Хафиза, Шамси Табрези даже и не спрашивают… Разлюбили люди поэзию, не до стихов стало теперь людям.

— Я вышел искать работу, — сказал вдруг Мирзо Латиф. — Хочу заняться переписыванием книг…

— Переписыванием? Никто вам не найдет подобной работы, люди живут в большом страхе… Неужели вы не видите, как читающих книги хватают — хватают без разбора и, называя джадидами, тащат в зиндан?! Светская книга стала знаком крамолы. Плохое время вы выбрали, Мирзо, очень плохое… А так, почерк у вас, как жемчуг, мы же знаем!