А вот в чём судьбоносность момента? Василий мог свободно курить дома, приоткрыв форточку на кухне, но вонь нечистых тарелок, заветренные шпроты в банке и источающие уксусный аромат солёные огурцы, выдавили его наружу. Накинув на плечи выщербленный кусками махровый халат, подтянув спортивные штаны, влез в тапки с протёртым насквозь пальцем на правом и прихватив из собственной заначки банку пива, отправился в подъезд. Жадно затягиваясь, выкурил зараз три сигареты, от выпитого, пережитого и никотина, его подташнивало.

– Фу, накурил. – Замотала соседка, подтягивая за собой увесистую продуктовую сумку. – Что впёрся? Сидел бы дома и смолил. Весь подъезд провонял. Никчёмный как вся ваша семейка. Пусть бы они и нюхали эту вонь. Хотя те тоже хороши. – Махнула она рукой в его сторону.

– Иди сами домой, Дарья Петровна. – Смачно отсалютовал соседке в ответ Василий.

– Ишь ты, какой тут нашёлся. – Запыхтела старушка. – Сидит тут, курит, пьёт, посылает. Никчёмный! Папаша твой никчёмный и ты такой же. Весь в него, ничего в жизни нет, лишь бы напиться. Пустышка. Ничего в жизни не нужно…

Она пыхтела, уже было развернулась спиной, как злость и обида на весь мир, что таилась в изрубцованном сердце парня, вдруг рванула наружу.

– Да, что вы знаете? Что? Вам уже всё равно. Для вас все плохие, никого хорошего.

Женщина обомлела, замерла, обернулась, посмотрела на парня, а того тут и прорвало:

– Может, я влюбился, а она… она… – Захлёбывался словами парень. – Она… Её не будет. Она умрёт.

– С таким-то образом жизни. Конечно.

– С каким? С каким? – Закричал он, а его голос стены рикошетили звонким эхом. – Она хорошая. Она не пьёт, не курит, она даже не матерится. Она больна. – И парень выпалил про болезнь Елизаветы, название воспроизвести не мог, да и точно не помнил. Но говорил, говорил, что помнил и даже чего не знал. Закончил, всхлипнул, растёр навернувшиеся на глаза слёзы, подкурил сигарету.

Старушка подволокла авоську в угол, с гимнастической ловкостью взобралась на подоконник. Ухватив сигарету из губ парня, швырнув аккурат между перил. Склонилась, заглянув в его лицо. Потупив взгляд, Василий уже сожалел, что открыл рот, но не спихивать же с подоконника пожилую женщину.

– И что? Бедный, ты несчастный. Надо же. – Выдохнула она ему прямо в лицо. – Как ты себя жалеешь, настоящий мужик. Прямо карикатурный персонаж, хоть портрет рисуй.

– Что?

– Ничего! Ты себя жалеешь, ревёшь тут, куришь, пьёшь. Только ты жить продолжишь, а она нет! Ну, если ты правду сказал, а не насочинял. – Она так резко сменила тон на сомнения, даже понизила голос.

– Не насочинял. – Огрызнулся парень.

– А что же тогда не у неё в больнице?

– Она не в больнице.

– Господи, наврать же такое. Это надо. Ну, весь в папашу.

– Я не наврал, – завопил он. Взвыл как сирена. – Она и правда больна. А я ничего сделать не смогу. Она мне и не говорила. Мы каждый день гуляли. – Василий процедил, разрывая фразы на слова. – Я приходил к ним, а она молчала. Ничего не сказала. Ничего! Ни слова! Расстроить, видите ли, боялась.

– Прямо так?

– Да! Ни слова. Я… Она… Боялась расстроить. А я…

– Что? Не расстроился?

– Расстроился? Я люблю её.

– А она?

Парень пожал плечами:

– Тоже. Говорит, что я очень хороший. Для неё, я как мечта.

– Так и сказала?

– Сказала. – Он вскинул голову и потянулся снова за сигаретой. – А теперь всё кончено.

– Уже?

– Что уже?

– Не стало! Когда?

– Чего не стало?

– Её! – Старушка отпрянула, осмотрев парня.

– Три недели её не вижу. Как она мне сказала… Ну, или четыре. После того как приказала не приходить.

– Так она жива?

– Кто?

– Девушка твоя.

– Да. – Парень успокоился и затих, посмотрел в лицо с рябью морщин, в ярко-синие глаза, которые из-за крупных стёкол очков выглядели куда больше, чем на самом деле.

– Не поняла. То есть девочка тебе сказала, что больна, а ты бросил её сразу.

– Не бросил. – Замялся парень. – Я ходить к ней перестал. Она же сама сказала…

– В душу плюнул. – Закивала соседка, поджав губы. – Удавить бы тебя. Вот, своими бы руками удавила бы.

– Но она мне сама сказала не ходить к ней. – Взвился он. – А мне плохо без неё.

– Плохо? Тебе плохо? Эгоист. А ей хорошо? Она тебе открылась, а ты? Ты ей душу изорвал. Она тебя впускать в свою жизнь может и не хотела, поэтому ничего и не говорила, а ты ворвался. И что? Она открылась тебе. Да не сразу, через месяц. Но рассказала же.

– Через полгода.

– Ну, полгода. Подумаешь полгода. А ты головой своей подумал, почему она тебе ничего не говорила? Не хотела больно делать, а ты ей душу раз и разорвал, себя пожалел. Её же и виноватой сделал, за то, что тебя же и берегла. Ну, и сволочь же ты. Себя пожалел, а на неё наплевать, какая уж тут любовь. Сволочь ты, вот кто ты.

– Что вы… – взвился мужской басистый голос.

– А ну, не ори на бабку, засранец.

– Но я правда люблю её. Она хорошая, она умная, добрая, она лучшая. А судьба так, вот с ней. Вот… – он что-то изображал руками, сжимая кулаки.

– Да, судьба у неё и правда не как мать, а словно злобная мачеха. Мало того что болячку такую дала, так ещё и подарок такой вот припасла. – Старушка обвела силуэт Василия. – Хоть бы хорошего парня дала, а не размазню, который только себя жалеет, курит и старух материт.

– Я вас не материл.

– Не успел.

– Не собирался.

– Девочка-то хорошая? Покажи!

– Что показать?

– Фотографию, что ж ещё? Или всё выдумал? Бабку развёл. Эх… – Она недоговорила.

Василий, пролистав в телефоне несколько снимков, нашёл, где исподтишка снял, как укутанная тонким платком Елизавета, гладила своих дворовых кошек.

– И правда, красавица, и видно, что приличная. Не то, что ваши эти оторвы со двора.

Парень кивнул, и слёзы хлынули из глаз потоком

– Плачешь? Хорошо, значит, где-то внутри среди всей этой грязи, есть бьющееся сердце. Если есть и правда сердце поможешь ей.

– Ей не помочь. И бабушка её подтвердила. – Он шмыгнул носом, обтирая лицо рукавов старенького халата.

– И бабушка подтвердила… – Эхом повторила соседская старушка. – Всё серьёзно значит.

– А я вам про что! И что уж прямо не помочь, не бывает так. Глупость.

– Не глупость. Я вам говорю, и она сказала. Никак.

– Нет, твоего «никак».

– И Янина Дмитриевна так сказала. Бабушка её. – Парень задышал, ровно покручивая очередную сигарету в руках, но подкуривать не спешил. – Нельзя. Всё испробовали.

– Значит, глупая у неё бабка.

– Нет.

– А я говорю глупая. Как нельзя? Можно. Ведь можно хотя бы дать возможность прожить остаток ленты её дней так, чтобы она не думала, что, вот-вот оборвётся жизнь, а думала, как хорошо сегодня.

– Что?

– Какой же ты дубовый, ну право, слово. Ну, правду говорят: «от дубка, берёзка не родится». Весь в папашу. Тугодум.

– Что?

– Что, что? – Передразнила соседская старушка. – Сделай так, чтобы она только улыбалась. Вот каждый день, каждую минуту.

– А мне то, что потом делать?

– Тебе? Жить! И она будет жить. В твоей памяти, в твоём сердце, твоих глазах. Такие, как ты, – она ткнула пальцем в его ляжку, – живут долго, даже слишком. Так, что жить она будет долго.

– Я не смогу… – Он сам впервые слышал свой голос таким писклявым и жалобным.

– Сможешь! Помоги ей, а потом делай что хочешь! Хоть в петлю лезь, только ей помоги. Думаешь, судьба тебя просто так ей послала?

– Что мне делать?

– Вот, заладил.

– Нет, ну, чтобы она счастливой была. – Голос дрогнул бульканьем.

– А что она любит? Любит же что-нибудь. Или она лежит в постели только?

– Нет, не лежит. Ходит. Музыку любит, эту со скрипками.

– Классическую.

– Да.

– Значит, и правда хорошая девочка. А вот судьба у неё и правда дрянь. Могла бы и лучше парня привести.

– Могла. – Они оба ухмыльнулись.