Физиономия Лаголева сразу погасла.

– У меня – вот.

Он выложил на стол скомканные купюры. Подвинул их от себя, будто они были грязные или заражены.

– Сколько? – спросила Натка.

– Двести девяносто.

– И все?

Лаголев побледнел. Имел бы панцирь, весь в него и спрятался. И физиономия стала – как у попрошайки на улице, которому никто не подает. Шлепнуть бы по ней и раз, и другой! Чтобы слиплись глазки эти прищуренные.

– На рынке завтра… послезавтра…

Натку передернуло, но она замаскировала это движение тем, что отвернулась к плите.

– Что?

– Ну, выдадут. Должны.

– Ты потребовать можешь? – Натка взяла тарелку с посудной полки. – За два месяца, там, кажется, у тебя уже накопилось.

– Понимаешь, – замямлил Лаголев, – Кярим Ахметович…

– Носатый этот?

Натка плюхнула пластиковой лопаткой захолодевшую гречу в тарелку. Не разогревать же Лаголеву второй раз? Обойдется, и так сожрет. Тем более, что не заслужил.

– Ну, да, ты его видела. Я просто не поймал его сегодня.

– А он не знал, да?

– Знал.

– Ясно, ты не смог настоять.

Натка выбрала со сковороды кусок курицы, водрузила его на гречку и поставила перед мужем его поздний ужин.

– Ешь.

– Еще хлеба, если можно, – попросил Лаголев.

Каким-то чудом Натка смогла спокойно открыть хлебницу, достать оставшуюся треть батона и положить на стол.

– Вилку тоже дать? – выразительно посмотрела она на мужа.

Сморщился. Понял.

– Я сам.

Сутулое ничтожество! Господи, скривилась про себя Натка, с души воротит. Похоже, пора разводиться. Квартиру только делить не хочется. Все вкладывались, и его родители, и ее, сами лет пять только на нее и впахивали.

Но ведь невозможно жить дальше!

– Нат, – подал голос Лаголев.

– Да?

– Сядешь рядом?

Был у них такой ритуал. Жена влюбленными глазами должна смотреть на то, как ее избранник употребляет ее стряпню. Вроде как общность. Вроде как возможность показать друг другу свои чувства. Поговорить. Только о чем говорить с Лаголевым? Был бы Шурик, еще можно было бы найти какие-то точки соприкосновения. С Лаголевым точки у каждого свои.

– Хорошо, – словно назло себе согласилась Натка и опустилась на стул напротив. – От меня не убудет.

– Сейчас.

Лаголев вскочил, поставил чайник на плиту, включил газ и снова сел.

– Сидим? – спросила его Натка.

– Сидим.

– Ешь.

– Ага.

Говорить было не о чем, играли в гляделки. Лаголев церемонно жевал. Ну ни на грош не было в нем маскулинности, мужского начала. Уставший мужик как ест? Торопливо, жадно, с аппетитом. Дикарь! Добытчик! А этот? Куриное филе – ножичком, будто в ресторане. С хрена ли мы в ресторане? Впрочем, по-мужски у Лаголева есть и не получилось бы, сколько он не старайся. Вот по-свински, это пожалуй.

И, извините, есть разница.

– Завтра идем? – спросил Лаголев.

– Куда? – спросила Натка, глядя через плечо в окно.

Все интересней. Нет этой физиономии, в которой перманентная виноватость мешается с унылостью. Темнота приятней. Через темноту – пятнышки чужих окон.

– По магазинам. Мы же хотели. У меня выходной.

– А деньги?

Лаголев посмотрел на холмик из купюр у Наткиной руки.

– Ну, не все же на кредит. Рублей двести останется.

– И что мы купим? – наклонилась к нему Натка. – Кроссовки, знаешь, сколько стоят? Восемьсот пятьдесят!

– Ну, можно же кроссовки оставить на потом. Я послезавтра…

Натка не стала дожидаться, когда Лаголев обрамит свою мысль в завитушки междометий и прилепит ей крылышки предположений.

– Игорь! Сынок! – крикнула она. – Никаких тебе кроссовок завтра! У нас папа без денег пришел!

– Ну, Нат… – начал Лаголев, но было уже поздно.

Сын с шумом притопал на кухню. Долговязый, в шортах и растянутой футболке с трафаретной надписью «FIFA 96», он встал на пороге, стиснул кулаки и напрягся.

– Эй, вы чего? Вы же обещали!

Тощий, как глист. А не прокормить. Волосы отрастил, пора в косичку заплетать. Лаголев номер два.

– У отца спрашивай, – ядовито сказала Натка.

Сын нервно стукнул костяшками в косяк. Глаза у него сделались стеклянные, с искорками близкого срыва. Губы задрожали.

– Бать, мы же два месяца назад договаривались!

Но Лаголев и перед отпрыском своим показать себя не мог. Голову в плечи втянул, ложку с гречей в рот засунул. Нет, чтоб грохнуть кулаком по столу. Кто хозяин в доме-то? Имел право, тюфяк.

– Па-ап.

Нет, не получится у Лаголева отмолчаться, злорадно подумала Натка.

– Ответь, ответь сыну-то, – сказала она.

Лаголев вынул ложку.

– Игорюшка…

Яблочко пятнадцатилетнее аж передернуло. Уменьшительно-ласкательные от родителя его, видимо, бесили, как и Натку. Хоть что-то от матери перенял.

– Так кроссовок не будет?

– Завтра, нет, послезавтра мне отдадут деньги, – сказал Лаголев, – это точно, и тогда мы, как и планировали…

– Блин, верить вам! – Игорь притопнул ногой. – Да-да! Твои новые кроссовки у нас в приоритете! – передразнил он. – А сами?

– Игорек.

Впустую. Секунда – и нет сына. Без слов усквозил к себе в комнату. Зато дверью там бахнул – любо-дорого. Наверное, обои поотставали.

– Что? – выговорила Натка Лаголеву. – Добился? У парня уже год нормальной обуви нет. Какая девчонка с таким нищебродом на свидание пойдет?

– Не в деньгах же дело, – сказал Лаголев.

– А в чем?

– В голове. В душе.

Натка захохотала.

– Ты себя-то слышишь, Лаголев? На него ж даже не посмотрит никто! Он ботинки твоего брата донашивает!

– Хорошие ботинки.

– Лаголев, ты дурак?

– Нет.

Зашипел чайник. Натка выключила газ. Игорь мелькнул в проеме, одетый в джинсы и в толстовку, потом, уже в куртке, в обуви, заглянул на кухню.

– Ненавижу! – прошипел он и выскочил из квартиры.

– Это он тебе, – сказала Натка.

Лаголев поежился.

– Он же не прав, Нат.

– А кто прав? Ты прав? Надо же! – всплеснула руками Натка. – Ты семью прокормить не можешь! Если бы я не работала, сдохли бы уже вместе с тобой и твоей заботой.

– Нат.

– Что – Нат?

– Не бесись, – сказал Лаголев. – Пожалуйста.

– Что? – взвилась Натка. Но постаралась тут же взять себя в руки. – Ты поел? Все. Наливай чай и иди, мне здесь прибраться надо.

– Хорошо.

Лаголев шагнул к чайнику и, оказавшись за спиной, попытался неловко ее обнять. Одну руку пропустил к животу, другой поймал за грудь. Никаких ощущений. То есть, ощущения были, но совсем далекие от страсти или желания. Натке подумалось, что так мог бы обнимать вежливый, виноватый зомби.

– Брысь!

Лаголеву хватило окрика и шлепка по ладони. Он отступил, завозился с чаем: звякнул ложечкой, вытащил пакетик, плеснул кипятка. Не надо было даже поворачивать голову: все было в звуках, приглушенных, стесненных.

– Знаешь, что? – сказала Натка. – Я возьму в долг у Поляковых. На неделю они без процентов дадут.

Чувствовалось: Лаголев занемел спиной. Занемел весь.

– Может, не надо? – спросил он.

– А сын у тебя босиком ходить будет? Или еще по психу из окна выбросится. Что ты тогда делать будешь?

– Что он, два дня не подождет?

Натка скривилась.

– Ты налил?

– Налил.

– Ну и иди.

– Нат, – встал перед ней Лаголев, – ну, бывает. Я виноват.

Выбесил.

– Очень хорошо, – сказала Натка, – значит, завтра мы с Игорем идем за кроссовками. А ты разбираешь антресоли и передвигаешь холодильник.

– Куда?

– На полтора метра правее.

– Нормально же стоит.

– Это для тебя нормально! – взорвалась Натка. – А я бы стол наконец к окну подвинула. Чтобы в тот угол можно было спокойно сесть! И вымыть линолеум там нужно. Воняет, то ли вода протекла, то ли еще что. И если ты не слепой, то увидел бы, что холодильник часть окна своей тушей загораживает, ни встать, не пернуть!

– У нас – широкое окно.