Мысли эти Лаголев передумал в короткое мгновение, пока закрывал собой стол с лотками. Женщина смотрела сквозь стекла очков на него колючими, пустыми глазами.

– Дьявол!

Что-то мелькнуло в ее взгляде, будто шторка приоткрылась, что-то тревожное. Она отступила, бросила абрикосы на пол и раздавила их каблуками дутых сапожек, остервенело, как дети давят гусениц и жуков на асфальте. Впрочем, лицо ее при этом оставалось совершенно мертвым, неподвижным.

Лаголев зажмурился.

Сейчас, сказал он себе, сейчас. Привиделось, как он кричит, как бьет сумасшедшую дуру в лоб, очки слетают, накрашенный, обметенный морщинками рот распахивается, но, конечно же, богемный шарфик дан нам не просто так, беремся за красные концы, сильнее, сильнее, нам в горле задушить поможет...

– Чего стоим, Саша?

Лаголев открыл глаза.

Неслышно подобравшийся Кярим Ахметович внимательно заглядывал ему в лицо, словно ища признаки душевного нездоровья. А до нездоровья было недалеко. Рукой подать, абрикосом добросить.

– Здесь женщина… сумасшедшая…

Лаголев заоглядывался. Народу было немного, но в движении, в толкотне у столов и на выходе, в мешанине верхней одежды, платков и шапок, ему так и не удалось вычленить ни серый плащ, ни шляпу с полями. На мгновение даже подумалось, что женщина специально затаилась где-то в закутке или за одной из стальных опор, поддерживающих высокую крышу рынка. И хихикает. А что? Не может быть?

– Не туда смотришь, Саша, – с укором сказал Кярим Ахметович. – На прилавок смотри, на овощи-фрукты смотри.

Он с кряхтением наклонился и подобрал раздавленный абрикос.

– Это не я, – сказал Лаголев.

– Ты следить за товаром должен, Саша. И торговать должен.

– Я как раз…

Кярим Ахметович отмахнулся от слов, как от назойливых насекомых. Брезгливо, полужестом, едва намеченным движением пальцев.

– Дай мне тысячу из коробки.

– Сейчас.

Лаголев вернулся за прилавок, чувствуя на себе взгляды скучающих продавцов-соседей, и нырнул рукой на знакомую полку.

Опа! Коробки на привычном месте не было.

Лаголева бросило в жар, в озноб, в оторопь, но, к счастью, по-настоящему испугаться он не успел – судорожно шевельнул рукой, и край картонной стенки с готовностью царапнул ладонь. Господи, сам же сдвинул в сторону!

– Саша.

– Да-да.

Лаголев торопливо отсчитал тысячу, дважды открепляя липкую сторублевую купюру. Лишняя ты, лишняя. Душа дергалась, как на сдаче выручки Руслану. От сходства хотелось реветь белугой.

– Вот.

Он вынырнул, вспотевший, раздерганный, с рукой, похожей на ветку, вдруг разродившейся шелестящим цветком с разноцветными лепестками.

– Медленно, Саша. Ты все делаешь медленно.

Кярим Ахметович взял деньги и пошел прочь. Степенно, чуть косолапя, подшаркивая сандалетами, как и должны ходить хозяева жизни. Какой шашлык сможет сбежать от такого человека? Э, будь он даже вполне живым барашком...

– Кярим Ахметович, – набравшись смелости, позвал Лаголев.

Кожаная куртка на спине Кярима Ахметовича застыла кривой складкой. А поворот головы был, наверное, достоин какого-нибудь древнеримского патриция, к которому обратился с просьбой пусть собрат-римлянин, но, увы, плебей. Высоко поднятая бровь выразила все его отношение к собеседнику.

– Что-то еще, Саша?

– Вы обещали заплатить мне сегодня, за два месяца.

– Сегодня? – очень натурально удивился Кярим Ахметович.

– Да.

– Ай, Саша, значит, заплачу! Ты работай, работай. Ты плохо сегодня работаешь. Опоздал. Вечером все решим.

– Мне просто нужно…

– Работай, Саша. Кярим Ахметович сказал, что заплатит, значит, заплатит. Не переживай, да?

– Спасибо.

– Э!

Кярим Ахметович широким жестом вкрутил невидимую лампочку над бургистым затылком. В его восточной душе, видимо, только так можно было выразить отношение к глупому беспокойству работника.

Э!

Лаголев выпил воды из бутылки, стоящей под прилавком, мысленно встряхнулся: работаем! Левон (ласково – Левончик), провозивший мимо тележку, груженную клубникой и огурцами, на секунду подскочил к столу:

– Надо чего?

В круглых карих глазах, грустных, как у незабвенного Фрунзика Мкртчяна, застыло ожидание ответа.

– Да нет, – Лаголев окинул взглядом разделенное пластиком и дощечками овощное и фруктовое изобилие, зеленое, красное, желто-оранжевое. – Ну, может быть…

Просить было неловко. Вроде и сказано: проси, а все равно через силу. Нет жилки командной. Ну нет. У Натки вот есть, она и генерала, и фельдмаршала включить может – не знаешь, куда спрятаться.

– Не тяни, брат, – попросил Левончик.

– Может, помидоров еще? – несмело предположил Лаголев. – Килограмм пять?

Смуглое лицо Левончика сморщилось, оттопырило уши и губы.

– Помидоры плохие остались. Твердые. Нитрат один. Я ел, Марик ел, Додик ел, потом все животом болели. Лучше я тебе нектарины привезу.

– Зачем мне нектарины?

– Купят! – заверил Левончик.

Он махнул рукой и исчез с тележкой в одном из отворотов. Сосед Рахматулла слева рассыпался рахат-лукумом перед потенциальными покупателями – полной женщиной и ее взрослой дочерью. Поэму можно было написать. О, свет очей моих, купи себе киш-миш. О, серна, о, джейран, я уступлю в цене.

Лаголев так не мог.

– Огурцы, помидоры, абрикосы! Помидоры кончаются!

Мать с дочерью оглянулись на его голос. Кто это? Что это? Оно еще и говорит! Стыдно стало до мурашек. Лаголев улыбнулся им, но понял, что сделал это впустую – женщины уже отвернулись. Конечно, там же: о, звезда моего сердца, о, мед моих слов, я не знаю, как жить, если вы не возьмете петрушку.

– Не проходите мимо! – выкрикнул Лаголев, внутренне скручиваясь от собственной никчемности.

Вокруг шаркали, постукивали каблуками, шуршали одеждой, солнце плыло за рядом верхних, под крышей, окон, чирикали воробьи, смешивались голоса. Вроде все как всегда, как раньше, как пятнадцать и двадцать лет назад, птицы и солнце, где-то чуть подновлено, где-то чуть подкрашено, но вы спуститесь, спуститесь с ферм вниз, здесь все жрут друг друга, и, чтобы выжить, приходится драть горло, давя из себя себя.

– Фрукты! Овощи!

Господи, соки-воды. Мать с дочерью, накупив всего у Рахматуллы, в его сторону даже не пошли. И пусть! Он не сам, его жизнь заставляет. Понимаете, жизнь! Хорошо ходить между столами, выбирая, прицениваясь, сравнивая сорта, когда ты можешь позволить себе это купить. А он может позволить себе только некондицию, которую Кярим Ахметович по-барски отпускает своим работникам почти задаром (Гульнар, впрочем, всегда первая). И килограмм обычных помидоров с рынка пробьет брешь в его финансах на полтора месяца, потому что за квартиру – плати, за домофон – плати, за проезд – плати, за стенку и телевизор в кредит, за стиральную машину в рассрочку, сыну – на одежду, обувь, какие-то карманные расходы, а еще на какие-то шиши надо существовать до следующей заработной платы, перебиваясь с хлеба на хлеб, и это хорошо, что хлеб еще дешевый.

А себе – хотя бы носки и джинсы. Но хрен там. И с Наткой они уже с полгода никуда не выбирались. Трещит семейная жизнь.

Много всего на душе. Много горечи и злости накопилось. Бьешься, бьешься, крутишься беличьим самцом в колесе, а вы смотрите по-рыбьи: чего там придурок от прилавка кричит? От радости я глотку деру. От радости.

– Покупай! Налетай!

Как на панели.

От несправедливости, от крика в горле застрял ком. Протолкнуть бы его с водичкой, да все Гульнар выпила – пустая бутылка под прилавком. Та еще цаца, кстати. Ни здравствуй, ни до свидания. Родственница толстозадая. Все они там друг другу родственники. Чего сюда едут? От хорошей жизни? Едут и едут. Копятся, расползаются по рынкам, как саранча, а дома им не торгуется. Потому что русских повыгоняли, растащили все, что при Советах было построено – ай-яй-яй, холодно и голодно стало.

Ведь правда, правда.

Накрутив себя, Лаголев едва не гавкнул на какую-то старушку, подслеповато приблизившую к ценнику глаза.