Лаголев замечал, что после острова какие-то люди меняются сильно, какие-то совсем немного, некоторые становятся выше, другие теряют шрамы, ожоги, папилломы, третьи вдруг забывают о внутренних болячках. Но впервые он видел, чтобы с человеком произошла настолько разительная перемена.

В сидящей за столом женщине было трудно узнать ввалившуюся к ним в квартиру пьяную гостью. Другое лицо, другие глаза. Лаголев, если бы не присутствовал в это время на кухне сам, наверное, подумал о подмене. Догадаться, почему так случилось, было не сложно. Машина мать упорно убивала в себе желание жить и жизнь вообще.

Остров это вернул.

– Зачем? – спросил Лаголев.

Женщина вздохнула. Увиливать, говорить неправду после острова было невозможно.

– Я не видела выхода.

– А сейчас?

Женщина улыбнулась.

– Мама!

Маша, заплакав, ткнулась матери в грудь. Та ласково погладила ее по вздрагивающему плечу.

– Ну что ты, дочка, что ты. Прости меня. Как-то все навалилось… Я не выдержала.

– Маша, – сказал Лаголев, – ты встань-ка тоже.

Девушка подняла голову.

– Куда, на остров?

– Да.

– Вы думаете, мне плохо? – спросила Маша, вытирая слезы. – Мне как раз хорошо.

– Тебе не помешает, поверь.

Девушка хлюпнула носом.

– Ну, раз вы считаете… Игорь.

– Нет-нет, – Лаголев остановил рванувшего на помощь сына, – сегодня без поддержки. Сама.

– Но разве я могу? – растерянно спросила Маша.

Натка кивнула.

– Можешь.

– Я просто не знаю, как это делается.

– Будь с ним честной. Откройся ему. Помоги ему стать частью тебя. Вот и все.

– И еще надо произнести: «Устана-васста-адихтомунаппи», – добавил Лаголев. – Раз пять подряд. Или десять.

Натка фыркнула.

– Лаголев, почему я не знала об этом? – она пихнула его кулаком в плечо.

– Как? Я не сказал? – удивился Лаголев, защищаясь ладонью. – Ай! Ой! Кажется, ты узнала остров с неправильной стороны.

– Ты сейчас тоже узнаешь меня с неправильной стороны.

– Ерунда. У тебя все стороны – правильные. Я проверял.

– Что-о?

– Простите, – выглянула из-за ниши девушка, – так надо повторять «Устана-ваша...» или нет?

И они дружно, со смехом, крикнули:

– Нет!

Неделя пронеслась ярким болидом. Оглядываясь на прошедшие дни, Лаголев с трудом вспоминал прежнюю, доостровную жизнь. В сущности, там и вспоминать было нечего. Жуть и Кумочкин с топором.

Странно было другое. Мир вроде бы остался прежним, в нем, как мутной, темной субстанции, варились люди, запутавшиеся, замороченные, полные забот и тревог, мнимой свободы и пьяной вседозволенности. Но Лаголеву казалось, что, когда он, покидая квартиру, шел по городу, вокруг становилось светлее. Субстанция отпускала людей, прыскала испуганно в тень, и тепло острова вымарывало в душах тех, кто был поблизости, ее навязчивые следы. Он видел это по лицам.

Игорь влюбился в Машу. Что было не удивительно. Был бы Лаголев моложе, без Натки, тоже вздыхал о ней по ночам. Маша ходила к ним теперь регулярно, веселая, удивительно, невозможно похорошевшая, и Лаголев был уверен, что на улице, на лавочках, во дворах дежурят посменно молодые и не очень воздыхатели. Как бы еще серенады под окнами петь не начали. Венец творенья, дивная Диана.

Маша водила маму и иногда брата с сестрой. Ухаживания Игоря воспринимала с улыбкой. Ни Натка, ни Лаголев не вмешивались.

Как-то сами собой в обиход вошли вечерние посиделки, раз уж тесная квартирка заполнялась людьми. Наткина огненно-рыжая подруга с работы, Галина Никитична с Вячеславом Алексеевичем, Машина мама, сама Маша, соседи, люди, которым Лаголев и Натка открыли остров. Все пили чай.

Чайник ставился большой, трехлитровый. Шли тихие разговоры, вспыхивал негромкий смех. Было легко и уютно. И остров казался большим, мохнатым, теплым котом, разлегшимся рядом и заботливо и покойно посапывающим. Кто-то приносил печенье, рассыпал из карманов леденцы, кто-то ставил на стол маринованные огурцы собственного рецепта, кто-то доставал кулек с приготовленными в духовке солеными сухариками, кто-то наливал в розетку сливовое, алычовое варенье. Рады были всему.

Остров давал незабываемое ощущение единения, общего пространства и защищенности. Хотя, конечно, в разговорах проходились и по ценам, и по Ельцину с правительством, устроившим дефолт прошлым летом, но как-то беззлобно, с сожалением. Мол, дураки, что с них взять? Во всех до единого жило чувство, что скоро все изменится к лучшему.

Остров же. Остров. Он не просто так.

Ах, кое-кого из высоких кабинетов, впрочем, не мешало бы поставить за холодильник! Чтобы совесть проснулась. И доброта. Мечты, мечты!

То один, то другой гость или гостья вставали на выделенный пятачок в нише и подзаряжались, выпадая из компании на две-три минуты. Их потом было видно по мягким, чуть светящимся лицам.

Говорили о хорошем, вспоминали приятное, и, что самое удивительное, с каждым днем хорошего становилось больше. Крохотное внимание, мелкая помощь, слова благодарности, сочувствие, ласка, смех.

В один из дней перед сном Лаголев встал на остров, окунулся в привычное уже тепло и прошептал, борясь с комком в горле:

– Спасибо тебе. Спасибо.

Потом Игорь привел парня с настороженными, злыми глазами. Парень назвался Чирой. Он встал на остров, посмеиваясь, видимо, заранее считая, что ему покажут фокус, карточный шулерский трюк, а сошел с него потрясенным и задумчивым и долго смотрел на свои пальцы, сжимая и разжимая кулаки.

– Заходи еще… Чира, – сказал ему Лаголев.

– Валера я, Чирков, – сказал парень.

И несмело, словно с непривычки, по-доброму, улыбнулся.

– Саш, знаешь, чего я боюсь? – спросила Натка.

Она забралась под одеяло и ждала, пока Лаголев окончательно разоблачится, чтобы выключить ночник. Лаголев сложил брюки на стуле, потом сходил к окну, приоткрыл форточку. Двор был темен, и соседний дом был темен тоже. Казалось, что из него все давным-давно съехали. До последнего жильца. Лаголев прищурился. А, нет, кое-где теплятся огоньки.

Заполночь.

Отчего-то загрустив, он вернулся к постели. Натка завернула одеяло, чтобы Лаголев поскорей лег. Честное слово, когда тебе отворачивают одеяло – это элемент счастья.

– Так чего ты боишься? – спросил Лаголев, нырнув в тепло к жене.

Натка придвинулась, и он окунулся в ее губы, ее волосы, ее дыхание. Вот, под рукой, ее грудь с кнопочкой соска.

– Я боюсь, что однажды все это кончится, – сказала Натка, прижимаясь.

– Что – все? – спросил Лаголев.

– Такая жизнь. Мы. Остров.

– Нат, почему вдруг все это должно кончится?

– Потому что возникло само по себе. Вдруг остров просто исчезнет? Или, я не знаю, пересохнет?

Лаголев улыбнулся.

– Но мы-то останемся. И память наша останется.

Он поцеловал жену. Натка ткнулась лбом ему в щеку.

– А если этого будет недостаточно?

– Тогда я сдвину холодильник еще на метр, – сказал Лаголев.

Натка рассмеялась.

– Замечательное решение проблемы.

За стенкой прошлепал на кухню сын. То ли чаю себе налить, то ли перед сном на острове постоять.

– Как думаешь, сложится у него с Машей? – спросила Натка.

– Я бы не стал так далеко загадывать, – сказал Лаголев. – Им всего по пятнадцать лет.

– Акселерация, муж мой. Ранее развитие.

– Не, ну, это я, положим, заметил. Ты еще не знаешь, какая у него… хм, акселерация… Все равно дети. Глупостей бы каких не натворили.

– А мы с тобой? Мы с тобой не творим всякие глупости?

– В смысле? – удивился Лаголев.

Вместо ответа рука жены нырнула к его животу.

– Ах, в этом смысле!

Не давая Натке завладеть частью тела, Лаголев повалил ее на спину. В темноте едва-едва угадывались белки глаз и улыбка. Впрочем, глупости пришлось отложить. В дверь комнаты стукнул, а затем открыл и просунул голову Игорь.