– Ас-с-с! – зашипел он, давя на языке нехорошие слова.

И выдернул руку.

Будь рядом зеркало, Лаголев узнал бы, что может мгновенно побледнеть. Побелеть даже. Как снег. Порез на указательном пальце был кривой, длинный и глубокий. Он шел от ладони до последней фаланги, вскрывая палец, будто для операции или для наглядного пособия. Кровь, помедлив, видимо, чтобы Лаголев разглядел рану во всей ее ужасной красе, побежала веселым алым ручейком, перелилась через края пореза, закапала на пол.

Хлынула!

Сердце зачастило. По телу разлилась слабость. Паника затопила разум Лаголева. Мысли запрыгали без всякого порядка. Пластырь! Нужен пластырь или я истеку кровью. Я просто истеку кровью здесь! Я знал, я знал, что так будет! Наверняка еще в этом железе сорок лет сидела какая-нибудь зараза, ждала. Я получу заражение и – ага! Дура Натка, идиотка, су… сучка, довела.

Лаголев зажал палец в кулаке левой руки. Кровь просачивалась, капала. На полу уже образовалась жуткая лужица.

Пластырь!

Палец дергало, палец толчками выплевывал жизнь. Лаголев заметался. Где пластырь? Не на кухне. Не на кухне, в комнате. В серванте. Там, где Натка хранила таблетки, там должен быть и пластырь. И бинт!

Он заторопился в комнату. Страх смерти бил его об углы и косяки, подсовывал что-то под ноги, слепил светом из окон.

Пластырь! И перекись! Потому что рану надо обработать. Хотя бы йод. Капли крови сопровождали его бег. Так раненое животное рассыпает вокруг себя признаки скорой гибели. Охотники, ау! Линолеум, пол, ковер в комнате. Натка, конечно, убьет за ковер. Но может и не убьет, может он и так, раньше…

– Блин!

Чтобы открыть сервант, оказались нужны пальцы. Лаголев неловко поскреб свободными, кое-как, помогая локтем, оттянул дверцу вниз. Кровь испачкала все и тут, покрывая светлую лаковую поверхность темными кляксами. Ха-ха-ха, они войдут, а он тут лежит! Сдох. Вот радости-то будет…

Его ждал удар. В серванте шкатулки с таблетками не оказалось. На мгновение Лаголев, возможно, выключился. Умер на долю секунды. Да-да, Кумочкин настиг его. Господи, кто-нибудь знает, где пластырь? Его судорожные движения стали напоминать заполошный бег курицы с отрубленной головой. Натка, блин, какого черта? Кровь не успокаивалась. Палец немел, ныл, хрустел. Лаголев, с шумом втягивая воздух, заглянул в бельевой шкаф, отметился мазком на дверце, вытянул ящик из тумбы под телевизором, бросил его, замотал рану подвернувшейся наволочкой, затем вспомнил, что ее нужно промыть водой, и рванул в ванную.

Его трясло, пока он освобождал палец, включал холодную воду, прижимая края пореза, направлял струю.

Кровь текла. Вода розовела.

За что? – думал он. За что? Показалось, кисть до запястья потеряла естественный цвет. Посерела, обескровилась. В ящичке над раковиной, сбоку, слава богу, нашлись ватные подушечки, которые Лаголев незамедлительно прижал к порезу. Рана то и дело выставляла ему напоказ бледно-розовое мясо.

Господи, господи, ни перекиси, ни бинта. Натка!

– Натка! – выкрикнул он вслух.

Получился всхлип умирающего. Лаголев поймал себя на том, что почти плачет. В уголках глаз жгло. В горле клокотало. Руку дергало всю. Где-то в потемках тела тряслась душа. Один. Один! Оставлен, забыт! И холодильник, долбаный «ЗиЛ».

Холодильник!

Он же еще не определен на новое место! Он еще чувствует себя царем кухни! Он же еще жив!

Чуть ли не рыча, Лаголев влетел на кухню, набросился зверем, пусть и достаточно тщедушным, на железное чудовище, испятнанное его кровью.

– А-а-а!

Это был боевой раж, боевая ярость. Может быть, боевое безумие. Шрябая линолеум, Лаголев подвинул «ЗиЛ» сразу сантиметров на десять. Расцепил зубы, выдохнул, подобрался с другого боку. Там уже имелся зазор, вполне годный для того, чтобы атаковать чудовище и оттуда. Ухватив холодильник снизу и рискуя получить еще одну травму, Лаголев двумя рывками отвоевал для будущего места под стул еще сантиметров двадцать пространства. Итого – полметра, даже больше. Вполне уже можно стоять.

На этом его силы кончились.

Кровь текла, одна ватная подушечка выскочила, вторая вся пропиталась кровью. Лаголев сдернул с прищепки полотенце и прижал его к пальцу. Я – все, подумалось вдруг ему. Я не могу больше.

Что-то в нем тренькнуло и сломалось, как тонкая работа стеклодувных мастеров. Не выдержало давления.

– Не могу, – повторил Лаголев вслух.

Апатия, возможно, предсмертная, овладела им. Свет потускнел. Круговерть, в которой он участвовал, показалась ему бестолковой иллюзией. Разве это жизнь? Сколько угодно пусть гордятся кроссовками, ждут денег, костерят и плюют через плечо. Он устал от этого мира. Он хочет на тропический остров, чтоб никого, чтоб тишина, он и океан, даже Пятницы не надо.

И рыбы тоже не надо. Он не старик, чтобы мечтать о рыбе. Впрочем, там и острова не было, если он правильно помнит.

Под размеренную капель Лаголев забрался в образовавшийся закуток между стеной и холодильником, прижался к нему лопатками. Кровь капала. Кап-кап. Кап-кап-кап. Забавное музыкальное сопровождение, подумалось Лаголеву. Мысль вызвала холодную усмешку.

Кап-кап. Кап.

Он отбросил полотенце и закрыл глаза. Кап-кап. Немного смелости – и он готов выйти в окно. Да, не ново. Но и жить, конечно, не новей. Так сказал один поэт. Кап.

– Довели, – прошептал Лаголев.

Ему вдруг сделалось светло и покойно. Все было отброшено, забыто, вытерто. Кап-кап-кап. Он без привычной боли подумал о Натке, какая она была славная, веселая, вспомнил несколько случаев из их жизни, которую уже можно было, без сомнения, назвать прошлой, вспомнил о двух сказочных неделях в санатории, о поездке в шумную Ялту. Кап-кап. Подумалось: странно, что мы пришли, к чему пришли.

Кап.

Лаголев собрался. Еще немного. Пять, десять секунд. К-ка…

Он не услышал звука разбивающейся о линолеум капли и нахмурился. Все вытекло? Можно уже не прыгать?

Лаголев постоял. Ему было хорошо. И не капало. Совсем. Возможно, он уже умер. Такой вот нечаянный сюрприз. Он повел плечами, ощутил спиной твердость холодильника, коснулся согнутым коленом стены.

Нет, быть не может. Не призраком же он сделался?

Лаголев подумал и открыл глаза. Не капало. Вся ладонь, вся кисть была липкая и красная, но там, где кривился разрез, он увидел лишь тонкую ниточку шрама.

– Не понял.

В горле неожиданно пересохло, и Лаголев, скорее, прокашлял, чем произнес эти слова. Он шагнул из темного угла к окну, чтобы убедится, что зрение его не обманывает. Не могло же примерещиться? Вот палец, вот порез…

На его глазах ниточка шрама разошлась в стороны, показав алую сердцевину, и набухла изнутри жидко-красным. Мгновение – и рана раскрылась.

Лаголев вскрикнул и отпрянул. Прижал палец к груди, чувствуя, как пропитывается кровью майка. Почти срослось. Ведь как-то почти срослось! Или показалось? Или он все же сошел с ума? Надорвался и – ку-ку?

Лаголев повернул кисть. Господи. Рана снова не кровоточила. Края ее стянулись, слиплись до темной корочки. Но ведь только что...

Лаголев мотнул головой, а потом по наитию, осторожно вытянул руку из ниши к центру кухни. Порез с готовностью треснул. Лаголев втянул руку, и рана тут же принялась схватываться, заживать, превращаться в шрам.

Как же это? Глаза защипало. Неужели чудо?

Лаголев подобрал с пола полотенце, поплевав, как смог оттер ладонь от крови и грязи. Спокойно, спокойно. В ушах звенело. В груди ростком пробивалось странное ощущение. Не радости, нет, но торжественности момента.

Итак. Лаголев выдохнул. Палец. Не кровоточит. Зафиксируем. Он медленно повел руку в сторону окна. Десять сантиметров – полет нормальный. Двадцать сантиметров – все системы в норме.

Три..

Порез принялся раскрываться жутким алым цветком.

Ага, ага. Лаголев вернул руку обратно. Где-то тридцать сантиметров от того места, где он стоит. А если к стене?

Путем экспериментов Лаголев смог определить границы действия чудесного заживления раны. Оказалось, что это прямоугольник с размерами приблизительно сорок на тридцать сантиметров, расположенный там, где раньше стоял холодильник. Для полного исцеления пальца хватило пяти минут. Когда Лаголев вышел из ниши, а порез не сделал ни одной попытки заалеть, он чуть не расплакался.