Снег вдруг посыпал крупными хлопьями. Впереди что-то темнеет. Машина! Так ведь и уйдет Клим почти из рук.

— Стой! — крикнул Василий Петрович. — Стой! — сдернул с плеча ружье и выстрелил вверх. Выстрел ударил слабо, звук как бы застрял в густом снегопаде.

Клим неожиданно оказался близко, молча вырос в снежной пелене. В руке ружье. Усмехнулся…

— Что ты бежишь, Петрович? Или не узнал? Или акт хочешь написать на соседа? Не по-соседски это. Смешной ты старик, честное слово…

Василий Петрович побелел от гнева.

— Зачем убил?

— Надо! — отвечал Клим.

— Вот ты как? — задохнулся Василий Петрович. Он понимал, что говорить бесполезно, что здесь ему не придут на помощь ни жизненный опыт, ни книги, которые прочитал. Он позабыл все хорошие слова, злоба заполнила его. Рука впилась в цевье ружья так, что побелели пальцы.

— Не балуй ружьем, Петрович, — опять усмехнулся Клим. — Я ведь тебя знаю… Ты кеклика убить не можешь, где тебе в человека пальнуть… Да и зачем?

Клим был спокоен, даже снисходительно добродушен.

— Что ты на меня взъелся? Что я тебе сделал? Ты любишь джейрана, жалеешь… Что джейран? Надо, чтобы человеку, хорошо было!

Клим повернулся, вразвалку пошел к машине. Рюкзак за его спиной снизу был красный.

— Пожалеешь ты, Клим!

— Ладно, Петрович, пока…

Хлопнула дверца. Машина тронулась. Темный квадрат кузова, удаляясь в снег, потерял очертания, стал кругом, а потом темным пятном.

Василий Петрович, уронив в снег ружье, смотрел вслед…

Постепенно злость его проходила, сменялась трудной думой, что теперь-то делать? В груди росла ноющая, тупая боль…

САЙКАН

Сайгачонок лежал в небольшом углублении под кустом тамариска и слышал, как долго, уныло и монотонно гудел ветер, играя жесткими, как проволока, ветвями. Постукивая копытами, подходила мать, он чувствовал приятное прикосновение ее теплого шершавого языка. Потом она уходила, шаги стихали, снова протяжно и долго свистел ветер.

Был день, когда он впервые раскрыл глаза и тут же испуганно сомкнул веки — по зрачкам ударила ослепительно яркая синева неба. Мир, окружающий его, состоял из протяжного гула и синего света…

Неожиданно послышалось: чек-чек-че-рек. Уши сайгачонка дрогнули — перед ним покачивались серовато-зеленые былинки, источая приятный и терпкий полынный запах. Чуть дальше лежал большой темный камень. Маленькая птица бегала по нему, размахивая крыльями. Вот она подпрыгнула, какое-то мгновение повисела в воздухе и пропала. «Чеканье» тотчас прекратилось. Выпуклые черные глаза сайгачонка блеснули, он моргнул и приподнял голову. Но птицу не увидел. Сайгачонок продолжал упорно искать ее, вертел головой в разные стороны, пока не утомился и не задремал.

К вечеру, когда стало прохладно, он очнулся. Та же земля другом, те же кусты. Но что-то все же изменилось. Свет был не таким ярким, от большого камня на землю легла длинная черная тень. Ветки кустарников уже не раскачивались, и гула ветра не слышалось. Нечто сложное, переменчивое, непонятное окружало его.

Мать его вдруг испуганно всхрапнула и унеслась в степь. Сайгачонок, никогда прежде не слышавший сигналов опасности, все же распластался по земле. Голос матери разбудил рефлекс, который существовал в глубинах его мозга. Он слышал топот сотен копыт, запаленное дыхание животных, храп…

Потом все стихло, сайгачонок поднял голову, прислушался. Он ждал — придет мать, лизнет шершавым теплым языком и снова станет спокойно, уютно и приятно. Но она не приходила. Он ждал день, ночь. Наступил новый день, а матери все не было.

Но вот послышались голоса, тяжелые шаги; ком земли упал сайгачонку на спину. Малыш очень испугался и неожиданно для самого себя заревел низким басом.

— Ого, посмотрите на этого красавца! — раздался голос. Над сайгачонком склонились странные, незнакомые ему существа.

— Ну и урод! — говорили люди.

— Носище, что твой хобот!

— Худой какой!

…В тесном мешке сайгачонок скоро успокоился и даже задремал…

Так он попал в лагерь геологов и был назван Сайканом^[3]. Человек, которого звали Марком, принес сайгачонка в свою палатку, открыл банку сгущенного молока, развел его теплой водой и поставил чашку перед носом Сайкана. Малыш понюхал угощение, подвигал длинным носом, попробовал. После еды он снова заснул. Среди ночи он иногда чувствовал легкое прикосновение руки человека, но это нисколько не беспокоило его, — рука напоминала ласковый язык матери.

Скоро сайгачонок окреп, освоился в новой обстановке. Собственно, он ни, к чему и не успел привыкнуть за те несколько дней жизни на воле, все окружающее казалось ему естественным, таким, каким и должно быть. Ему не хватало матери, ее ласки, ее молока, но кто знает, может, так и надо? Он быстро научился отличать Марка от других людей. Тот всегда приходил с банкой сгущенки, и в шутку товарищи называли его кормящей матерью.

Однажды в лагере геологов появился инспекторский газик, приехал областной охотинспектор Иван Демьянович. Он был человеком веселым и общительным. Вежливо и даже с каким-то обаянием исполнял он свои обязанности охотинспектора, надо сказать, не всегда приятные. Стоило ему обнаружить, как он выражался, «факт браконьерства» — наказывал по всей строгости.

— И что за человек? Вчера сидели вместе, шутили, а сегодня — акт составил, — обижался кто-нибудь из тех, кому довелось попасться с незаконной добычей. — Он на родного брата акт составит!

— А это что такое? — увидел Иван Демьянович Сайкана.

— Сайгак…

— Вижу, что сайгак. Кто поймал?

— Я поймал… — подошел Марк.

— Зачем?

— Ну, любопытно, Демьяныч… Посмотреть на него вблизи…

— Чем кормишь? В поселок за молоком ездишь?

— Сгущенкой обходимся…

— А ты знаешь, что ловить и содержать в неволе животных запрещено?

— Да я не выслеживал его, капканов не ставил. Он был худой, как скелет. Пропал бы, наверное…

— Как знать, как знать, — Иван Демьянович тяжело сел на заскрипевшую под ним раскладушку и погладил сайгачонка. — С чего бы ему так отощать?

— Не веришь? Ну, что ж, уплачу штраф! Если предъявишь!

— Погоди, не кипятись! Ты что, с собой его хочешь забрать?

— Нет, оставлю, пусть пока с нами поживет…

— Он все равно погибнет. Приучишь ты его к молоку, к хлебу, какой это будет дикий зверь? На воле — борьба за существование, и все такое…

— Не погибнет…

— Сам не умрет, так первому хищнику достанется.

— Он бы уже не жил, Демьяныч! А вот живет…

— Ладно, — сказал инспектор. — Пусть живет!

Сайгачонок рос, люди радовались, глядя, как он проносится на полной скорости возле палаток или нападает на кого-нибудь, играя.

Однажды Сайкан умчался далеко в степь, словно его неожиданно стеганули камчой. Он бежал долго, следом стелилась сизая пыль. Решили — сбежал.

— Знаете, что такое зов предков? — глубокомысленно изрек за обедом молодой шофер Костя. — Вот то-то и оно! Услышал он этот самый зов и ушел, куда глаза глядят, Теперь в наш лагерь ничем не заманишь. Умрет, но не вернется…

Сайгачонок бежал, равномерно постукивая копытами по сухой земле и время от времени высоко подпрыгивая. Степь, без конца и края, похожая на зеленый туман, лежала кругом. Воздух пьянил, неведомые прежде силы вливались в его мускулы, он в восторге летел как птица, без цели, без направления. Но вот он споткнулся о камень, расшиб в кровь ногу и, пробежав еще несколько шагов, остановился. Затуманенный взгляд прояснился, и сайгачонок вновь почувствовал себя маленьким и беспомощным.

Здесь ландшафт был иным — до самого горизонта простиралась равнина, покрытая щебнем и редкими кустиками полыни и биюргуна. В возрасте Сайкана сайгачата живут под опекой матери, которая и кормит их, и заставляет затаиваться в случае опасности. А он был один посреди большой пустынной равнины. Ему стало страшно, и малыш закричал своим грубым, низким голосом. Никто не отозвался. Из-под ног шмыгнула серая тень, качнулся куст полыни — на сайгачонка уставились неподвижные глаза ящерицы-агамы. Он боязливо попятился от странного существа… Высоко в небе проплыл черный силуэт беркута, но орел пролетел далеко и не заметил сайгачонка.