5
Вода в бобровом плесе отстоялась, стала спокойной, прозрачной, таинственной… Прямо с берега видать, как ходит, поблескивая чешуей, рыбная молодь. Большая щука, как неживая, застыла под черной корягой. Когда поднялась вода, щука стала жить в плесе и никуда не уплывала. Не раз Седой пытался прогнать ее и даже поймать, но щука легко уходила — где ему тягаться с ней…
Подул ветер, сорвал с деревьев охапку разноцветных листьев и бросил в речку. Бобровый плес сделался ярким и пестрым. Присядут на воду отдохнуть пролетные утки, да разойдутся круги — выглянет усатая физиономия с выпученными глазами, и улетят испуганно утки искать себе место поспокойнее.
Часов в пять вечера пришел к Бобровому плесу Ефим. На этот раз с ружьем. Ефим привалился спиной к самой толстой осине и приготовился ждать…
В сумерки Седой неожиданно вынырнул у самого берега, но так близко, что и стрелять нельзя — всю шкуру испортишь. Да Ефим и не спешил стрелять…
Седой ухватил зубами ветку, потянул ее в воду и поплыл к высокому яру на противоположной стороне речки. Вот уж отплыл настолько, что и стрелять бы в самый раз, но любопытно стало Ефиму — куда он ветку потащил? И сомнение взяло, что это он все светлоголового видит, один он тут, что ли? Бобр между тем доплыл до берега и нырнул. Ветка стала медленно погружаться под воду… «Заготавливает! — удивился Ефим. — На зиму провиант!»
Лесник не ошибся, бобры действительно готовились к зиме, затапливали ветки и укрепляли неподалеку от входа в нору.
«Так что же, он один, что ли?» — сомневался Ефим. Но вынырнула бурая бобриха, и Ефим убедился, что бобр не один. «Значит, пара», — решил он и понял, что стрелять никак нельзя, так ведь одним выстрелом и погубишь семью. Побыв еще в своей засаде, Ефим выяснил, что в Бобровом плесе действительно семья: бобр, бобриха и два бобренка…
Встал Ефим, отряхнулся и пошел домой, усмехаясь над собой, над своей нерешительностью.
Но лес пел ему свою песню. По кронам шуршал ветер, сыпал листья. Листья падали на плечи, касались лица…
6
Бобровый плес покрылся льдом. Но повыше, где вода текла и пенилась, темнели промоины и полыньи.
Зимой у бобрового плеса жила выдра. Здесь было глубоко, много рыбы, берега в кочках и валежинах — самое подходящее для выдры место. Не один раз Седой видел в воде ее гибкое длинное тело.
Под корягой, как всегда, стояла сонная щука. От холодной воды она сделалась вялой, лишь изредка бросалась на проплывающих мимо окуньков и плотвичек.
Однажды под черной корягой взмутилась вода и два сильных тела сцепились в жестокой схватке. Одно тело было темное, покрытое мягким шелковистым волосом, второе гладкое, пестрое, в чешуе, с напряженно раскрывшимися перьями плавников.
Борьба длилась долго. Черные хлопья ила поднялись со дна водоема и заволокли место схватки. Потом из полыньи на лед устало выбралась выдра и выволокла огромную щуку, еще дергающую хвостом…
Примерно в это же время по заснеженному лесу шел медведь. Вот уж вторые сутки он бродит по лесу. Ему едва удалось уйти от охотников и собак, поднявших его из берлоги, но застрявшая под шкурой пуля, как раскаленный уголек, жжет спину. Кругом снег и нечего поесть, ни грибов, ни ягод, ни травы. Идет медведь, раскачивается и видит перед собой белые, как призраки, деревья. Все больше злится и свирепеет зверь. Страшный он в эту пору — кого не встретит, на любого бросится!
А по снегу — рыхлый след! След тянется через поляну в молодой осинник. Медведь тычется носом в пахнущий лосем снег, рычит от голода и бессилия. Не догнать, да и не справиться ему зимой с сохатым. Все же он идет по следу. Просто так, идти куда-то надо… Медведь вздыхает и начинает лапами разгребать снег. Под снегом прелые листья, зеленые ростки, сухие веточки… Медведь жует листья и жалобно бурчит… Поглодал коры с молодой осинки. Все это не то, голод не проходит…
Со стороны речки потянул ветер, принесло теплый приятный запах. Хищный зверь поворачивает голову, ноздри его шевелятся, трепещут… В глазах разгораются искорки надежды. К реке он идет медленно, крадучись. Вот опять в ноздри ударило теплым сытным духом. След не след, а какая-то пахучая извилистая борозда вьется среди валежника. По этой борозде медведь выходит на лед Бобрового плеса.
Выдры на льду уже нет, она первая заметила медведя… Но все кругом забрызгано рыбьей кровью, на снегу краснеет разорванная выдрой щука. Медведь жадно набрасывается на рыбу, урча и давясь, съедает ее за минуту. Этого, конечно, мало большому медведю. Он идет по следу выдры, как будто надеется найти что-то еще. А там полынья! Лед трещит, но медведь тянется к полынье, стараясь ступать помягче. Трахт! — взрывается плес и медведь обрушивается в холодную воду. Течением тянет в черную пропасть… Но медведь силен! Сокрушая лапами лед, выбирается на берег. Отряхивается и бредет в лес…
У медведя есть запасная берлога, приготовленная еще осенью. Напуганный выстрелами, он как будто забыл про нее. Именно сейчас, когда страх улегся, включилась память. Собаки и охотники были далеко, за днями и ночами, за прошедшим снегом. Пришло решение, и в походке медведя появилось нечто новое — уверенность.
Медведь еще раз отряхнулся — зазвенели льдинки на слипшихся от воды завитках шерсти.
Ветер усилился. Замело, закружило… И медведь пропал в бесконечной колеблющейся сети снежинок.
7
На сосне, растущей на высоком берегу, на самой макушке сидит черная в белых точках птица размером с галку, напряженно вытягивает шею… и чуть слышный хрипловатый звук вырывается из ее горла — это кедровка славит весну! Птица поет усердно, старательно, а звука почти никакого…
В низинах еще глубокий снег и прохладно, а на буграх зеленеют проталины. На буграх тепло, но вдруг прилетит откуда-то шальной ветерок и ужалит ледяным прикосновением.
«Весна еще в намеке», но она уже здесь: в деревьях и кустах, в низко проплывающих облаках, в крови всего живущего на земле. Ночью бобры выходят на лед, играют под звездами, томятся, вдыхая легкий весенний воздух. Седой утоптал лапами снежный бугорок и обрызгал «бобровой струей». Это весенний ритуал.
Со своего бугра он первым увидел длинную живую тень… Бобры бросились к полынье. Ухнула, плеснула вода, разошлись круги. И снова тишина…
Тень остановилась на мгновение и поплыла дальше. Скользнула по льду Бобрового плеса. Рыжая шерсть лисицы в лунном свете казалась голубоватой. Так же бесшумно прошла еще одна тень. Было время гона — лисицы тоже дышали запахом талого снега и весенним туманом. Вот из леса вышел третий, очень крупный лис. Обнюхал следы, взвизгнул и понесся длинными прыжками. На лунной поляне лисы-самцы в ярости бросились друг на друга. Схватились! Покатились рычащим клубком! Крупный лис загрыз самца, оказавшегося слабее… Высунув красный язык, стоял победитель. Грудь его поднималась и опускалась, в легкие с хрипом врывался густой воздух, пахнущий кровью и весной. Подбежала лисица. Звери обнюхались. Лисице уже вторые сутки не везло с охотой. Она приблизилась к поверженному самцу, с которым играла час назад и вдруг впилась зубами в его горло… Крупный лис помог ей растерзать теплую еще тушку. Когда от убитого лиса остались только кости и клочки шерсти, самец и самка принялись играть: нападали друг на друга и отскакивали в стороны… Потом ушли в глубину леса, следуя друг за другом: лисица впереди, а за ней лис…
На У глинке, наконец, сломался лед. Поднялась вода. Рыхлые льдины поплыли вниз по реке, застревали у коряг и перекатов, образуя заторы и нагромождения.
Куда делось зимнее безмолвие! Гогочут над Бобровым плесом пролетные гуси, тоненько и печально посвистывают кулики. А на берегу шуршит молодая трава, пробиваясь сквозь прошлогодние листья…
8
Прошло половодье. В сумерки и ночами Седой только и занимался тем, что заделывал щели и укреплял плотину. Никогда еще не было в Бобровом плесе такого высокого уровня воды. Быть может, старый бобр предчувствовал безводное лето?
