Утром, только он успел почистить одежду, явился Клим.

— Здорово, Петрович! Как дела?

— Ничего, — отозвался егерь.

— Как ты тут? Давно не виделись. Жив, здоров?

Василий Петрович взглянул на Клима, что он действительно ничего не знает? «Знает, шельма», — решил он, заметив с каким напряжением поглядывает на него Клим, словно чувствует вину и ждет чего-то неприятного.

— Разговаривал с городом… — сказал Клим.

Василий Петрович промолчал.

— Что это ты? Не интересуешься…

— Да так…

— Спрашивают, как с браконьерами у нас? Озоруют или тихо?

— Что же ты ответил?

— Да тихо пока.

— А вчера фарили.

— Да ну? Где? — подскочил Клим.

— Почти у твоего дома. Ты не слышал?

— В совхозе был, Петрович. Задержался, приятелей встретил, то да се, сам знаешь… Ты гляди, а? Будто знали, что меня нет.

— Сказали, что ты разрешил!

— Кто сказал?

— Браконьеры!

— Да ты что, поймал их?

— Не поймал, но одного у тебя видел…

— Это ты брось, Петрович! Никому я не разрешал! Мало ли чего набрешут, ты только слушай!

— Ты, помнится, и сам говорил…

— А я не смогу сболтнуть лишнего?

— Хитер ты, Клим, тебя в ступе толкачом не поймать.

И они встретились глазами, два человека, такие несхожие, чуждые друг другу. Пропасть лежала между душевным миром одного и другого.

— Ты нечестный! — выдавил из себя Василий Петрович, глядя в глаза Климу.

Круглое лицо Клима удлинилось, побледнело.

— А… честность, — заговорил он. — Что честность? Если бы все были честными, я бы тоже… А так — глупость… Да делай я по-твоему, ну и что? В рваных штанах ходил бы! И никто бы не заехал ко мне… Глупый ты старик. Глупый! Да пошел ты…

Клим сел в машину и уехал, не попрощавшись.

Лицо Василия Петровича выражало не злобу, не презрение, а растерянность и недоумение.

— Скатертью дорога, — неуверенно проговорил он.

…Осень накатывала, а все стояли теплые дни. Только по утрам, когда холодели щеки и от дыхания поднимался пар, видно было, что уже не лето. Давно никто не приезжал к Василию Петровичу. Заскочил как-то районный инспектор Худяков, да и то, как он выразился, прореагировать на сигналы граждан. Инспектор хорошо знал егеря, поэтому не счел нужным таиться.

— Показывай, Петрович, свою «ферму» диких копытных!

— Что показывать, разве ты не знаешь?

— Хромоножка?

— Был еще барсук, да ушел…

— Кто-то тебя очень не любит, — покачал головой Худяков. — Кто же, а?

— Известно кто, да соседей не выбирают.

— Слышал я об этом деле. Вызывали в милицию и Клима Совенко, и шофера. Отказались от всего, а свидетелей нет… Однако кончилась его спокойная жизнь. Крепко ты ему мешаешь, Петрович. Вон он и злится… Но погоди, я сам им займусь!

Посидел Худяков, поговорил, сказал, даже такое:

— Хороший ты егерь, Петрович! И человек хороший! С тобой бы я работал с большой охотой.

И уехал.

И снова потянулись осенние дни, нескучные дни, наполненные работой, заботами и размышлениями. Как-то, копаясь в книгах, прочел Василий Петрович такие строчки: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне…» Поморщился — что за чушь? Но прицепились строчки… Долго он бился над ними, никак не мог понять. Опять же — не напишет большой поэт, ни взвесив, ни обдумав как следует? Нет, он так сказал не случайно. И вдруг до него дошло! Сокровище! Да это то, чему служит он, это особая сила, доброта, способность понимать плеск реки, запахи трав и камней, а кто не владеет «сокровищем», тот пуст, и пустоту эту не заполнит ничто: ни слава, ни почести, ни богатство…

С Климом не очень-то поговоришь о «сокровище». Не надо ему! Санькиного шефа бы спросить, что он думает? Стихи, скажет, люблю, а про «сокровище», пожалуй, не поймет. Не в грамоте тут дело, а человека сразу видно. Вспомнил Василий Петрович сына — давно не приезжал, и загрустил…

7

Зима выдалась суровой и многоснежной. Чуть ли не целую неделю гудел ветер над крышей избушки, кружил под окнами снежную карусель. Но сникла непогода, утихомирилась и утром проклюнулось солнце.

Вышел Василий Петрович на крыльцо — ох, какой мороз! Бело и мертво кругом, только отблески утреннего солнца играют, переливаются на нетронутом снегу. Ни голосочка, ни писка пичуги — так непривычно тихо после затяжной метели. Тяжело сейчас и зверю, и птице. Взялся за лопату Василий Петрович. Только к вечеру и разогнулся… А вон уже кто-то там копошится на расчищенном… раз, два… восемь кекликов! И не заметил как прилетели.

— Здравствуйте, — говорит Василий Петрович, щурясь от яркого света. — Теперь рядом жить будем, поди уж до весны…

Рад, что кеклики прилетели, а то скучновато все же зимой. Собаки не хватает. Сгинул Пират неведомо куда. Умную бы собаку, чтоб не бегала зря где попало, не пугала птицу, чтоб поговорить можно…

Завтра надо на лыжах пройти, посмотреть, что там и как.

На следующий день опять хмурилось небо, будто снег собирался. «Это куда же столько валит да валит, никакой меры не знает погода. Худо будет зверью, ох и худо…» — разговаривал сам собой Василий Петрович, скользя на лыжах вдоль пологого склона и поглядывая на низкие тучи.

По снегу узоры мелких следочков: мыши, горностаи, и ласки наследили — как ни злись зима, а жизнь идет… Снег взрыт, неровные борозды петляют, то сходятся, то вновь разбегаются в разные стороны. Это джейраны шли от куста к кусту, обгладывали солянки, побеги тамариска, откусывали кое-где торчащие из снега верхушки полыни. Весь короткий зимний день они будут добывать свой нелегкий корм, а ночью залягут где-нибудь в прилавках под обрывом, укрывшись от ветра… А вдруг волки? Куда бежать по такому глубокому снегу? Последить за ними надо бы…

Две ровные линии пересекли снежную равнину. Лыжня! Василий Петрович подошел, остановился… Кто же это мог быть? Шел без палок. Человек был тяжел, лыжи глубоко проваливались, а снег ломанными ошметками разлетался в стороны. След повел на холм. На вершине человек остановился, потоптался на месте. Осматривал долину, размышлял… Он тоже видел борозды джейранов, может, высматривал табунок? Вот покатился вниз по тропе, полого сходящей в обход крутого спуска. Местность знает… Уверенно катится, без всяких предосторожностей. Матерый, видно, браконьер, такие просто не даются.

Донеслось далекое приглушенное «тук, тук, тук» То ли три выстрела, то ли эхо разнесло один хлопок? Опоздал! Прищурясь, напрягая зрение, он всматривался в ту сторону, откуда прилетел выстрел, но никакого движения, ничего живого на белой равнине, испятнанной ближе к горам куртинами невысоких курчавых деревцев. Где-то там притаился браконьер! Да это Клим, наверное! Ждет опять нужных гостей и решил угостить их мясом джейрана. Он! Больше некому!

Василий Петрович повернул по следу к балке и пошел быстро, широким шагом, легко отталкиваясь палками. Вот и кусточки показались: карагана, гречишка, что росли по крутым склонам. Старый егерь остановился, оперся рукой о ноздреватый камень, обжигающий холодом, — почувствовал усталость, где-то глубоко в груди легонько кольнуло. Балка просматривалась метров на пятьсот, где-то здесь и должен по его расчетам появиться браконьер. Это была та самая балка, ров, который выкопали по повелению хана Шигая. «До сих пор служит нехорошим делам…» — подумал Василий Петрович. Надо бы по следу назад вернуться… не сообразил сразу, не подумал, что это Клим… Там, у дороги, должна быть машина, у него сильная машина, ей и снег нипочем. Там бы и ждать. Да теперь уж поздно…

В заснеженной степи он вдруг увидел человека, скользящего на лыжах. Выходит, Клим заметил его раньше и теперь уходил другой стороной балки. Ну что ж… Он старался дышать спокойно, ровно, бежать ему было легко по чуть наклонной поверхности. Климу было тяжелей, за его спиной висел рюкзак с добычей. И палок у него не было. Расстояние сокращалось, только вот чуть покалывало в нижней части груди и это беспокоило Василия Петровича. Сердце… А что он сделает, если догонит? Этого он не знал.