Над улицей стоит тоскливый протяжный вой, и Алик позвонил Сочи: мол, снимай свою пехоту. Нам звонит Находка:

– Оба в машину. Вас там что, кто-то заметил?

– Собаки, что ли?!

Утром машина засыпана опавшей листвой. Уже прошел назначенный час, и никто не приедет. «Мне некем вас поменять. У меня никто дорогу до вас не знает», – проспавшись, объяснил по телефону Сочи.

А перед этим Док вызвался на замену:

– Командир, я доеду. Найду, поменяю. Только у меня прав нет. Это ведь ничего?

– Да я начальника ГАИ лично расстреляю, если тебя задержат! – замахнулся Сочи выше пьяной своей головы. – Но ты дома сиди.

Прошло несколько дней, и мы понемногу втянулись в службу. Мы как-то сразу дистанцировались от «Беркута» и сделались другой кастой, которой мог касаться лишь лично Сочи, но которой не касался отряд. Так было легче – жить с отрядом, но наблюдать его со стороны. День полностью проходил в курилке и на кровати, а ночь собирала нас на какую-нибудь задачу. Оригинальную, как вся их республика.

Но с каждым днем в «Беркуте» от нас как будто уходили силы. Я видел, как менялись друзья, как понемногу пропадала их радость, сменяясь унынием, как из уверенных и сильных они делались молчаливыми и осторожными. Мы ехали сюда помогать, оставили в России все, что насобирали за жизнь – семьи, работу, дома, – а получилось, что всё это зря. За тридевять земель вместо судьбы воинов нам было уготовано место прислуги, а вместо линии фронта – казарма под крышей, где не было и стреляных воробьев.

«Завтра пойдем в атаку, добивать укропский котел, – собирал нас по вечерам Сочи для поднятия боевого духа. – Укропы голодные, холодные, им некуда деться: или подыхать, или уходить с прорывом. У них с собой „грады“, техника, минометы. Вам бить одиночными – это экономит патроны и ясно, что свои: они всегда лупят очередями до последнего. Кому страшно, скажите сейчас, останетесь здесь. Это бывает. У меня у самого перед боем бывало. Это потом втянешься в бой, и вроде уже ничего. В бою побежите – сам расстреляю на месте!»

Мы получали гранаты, патроны и расходились готовиться. А командир проваливался в пьяный угар и через час был уже не в дугу. А день атаки сменялся днем похмелья и новым запоем.

– Я больше не могу так. Я не сюда ехал, – подходили мы поочередно к Орде.

– Я знаю. Всё знаю, – не знал он, что говорить, кроме правды. – Нас всех обманул Находка. У него не хватало людей в свой отряд. Он просто купил нас за одно обещание фронта. Мы ведь не знали, что станем товаром.

И кто-то уже ходил на вокзал, узнавать про билеты обратно домой.

Мы все опоздали сюда. Мы по разным причинам не приехали в срок, а теперь уже поздно махать кулаком. Мы опоздали сюда, и этого не исправить.

Сидят во дворе за столом курилки, щурясь на солнце, полувековые люди.

Орда – соленая на голове седина, зачерневшие от табака зубы, высокий и статный, со смуглым татарским лицом. «Да русский я, – улыбается он. – Лицом лишь не вышел. Меня всю жизнь так припутывают… Хорошо я пожил. И военным был, и опером в милиции работал, до капитана дошел, на пенсию вышел. Сыновей воспитал… Отца схоронил. Мать дома осталась за детьми приглядывать. Я уж давно разведен. Хорошо я пожил. Всё у меня сделано в прошлом: и дом есть, и дети в гору пошли. Идти в жизни уже больше незачем. Сиди, смерти жди. Не буду я ждать. Потому сюда и поехал. Есть еще силы и для жизни, и для войны, а тут уж посмотрим. Останусь я здесь насовсем. Пойду в милицию, мож… Пенсию свою я матери оставил, не переживаю теперь за нее. Самому ничего не нужно. А на сигареты себе как-нибудь заработаю…»

Луч – всю жизнь за баранкой, безвредный водила с помятым, как у пьяницы, лицом. И всю жизнь, какая досталась, вечный денщик какого-то генерала. Приехал сюда, стал снова водителем на извозе, а больше ничего и не надо. Доволен и спокоен судьбой. Уже в привычке что-то ворчать, наставлять молодых, медленно и тепло одеваться, засыпать под гудение телевизора. «Прошел день – и мне спокойней, что всё хорошо. Завтра проживем – и славно тебе», – никогда не противился он судьбе. На политическую и военную обстановку смотрел как на необходимый порядок вещей: «Тут и „Беркут“ в городе, и „Оплот“, и „Восток“, и „Сатурн“, и много еще этого зла…»

Кощей – маленький, тонкий, подвижный, словно и вправду из сказки. Задумчивый мудрый взгляд, и слова щипцами не вытянешь. Бывший офицер-афганец. Сам он свою историю рассказывал один раз, и я узнал о ней через третьи уста. Нагадали Кощею врачи смерть на конце иглы. А игла та в яйце, а яйцо – в зайце, а заяц – черт знает где… У Кощея многолетняя язва, и вот идет дело к развязке. Другой бы стал горевать, вымаливать лишний день, а этот, верный закалке, собрал вещи и подался сюда, где смерти долго не ждут. Не его вина, что попал к Сочи. Уже здесь упал с обострением, попал в хирургию, да снова в строю. «Ангара, говорю, – смеялся Орда, – ты Кощея в больницу ходил навещать? Как он там? Жить будет? А Ангара мне: мол, а что с ним сделается? Он же Бессмертный!» С тех пор за Кощеем завелся второй позывной.

Заспанный, руки в карманах, вышел я из казармы.

– Что, писатель, – двигается для места Орда, – какие успехи?

– Глава две тысячи двадцать вторая, «На Западном фронте без перемен», – безнадежно машу я рукой.

При переходе границы на пропускной приметил Орда молодую деваху: лицо так себе, ничего интересного, но длинные, как тень на закате, ноги, и наполнена до краев грудь. «Док, оцени!» – привлек он бойца. «Десять баллов», – едва взглянув, дал высшую оценку Док.

И вот прошло лишь несколько дней.

– Ты взял самую высокую шкалу, Док, – сижу я теперь в курилке напротив него. – Это правильно. Но тогда не было выше оценки, и никто не знал, что она будет. Но, Док, прошло время, и сегодня я бы дал той девочке двадцать по высшей шкале. А завтра ты дашь уже пятьдесят. И так, пока мы не вернемся обратно. Здесь другие расценки, Док…

Всё люто тут, в «Беркуте».

Рядом метет плац «робот» – пленный из своих, на местном жаргоне. Сидел ночью в подвале, сейчас выпустили на шрафработы. Нагибается подобрать у урны бычки, его бьет сапогом часовой:

– Медленно движешься!

Мы смотрим, не вмешиваемся. Откуда такая жестокость?

– Слышь, друг, за что тебя? – окликает его Орда, когда уходит боец.

– Они говорят: за пьянку! – еще не остыл от волнения «робот», обычный парень, крестьянин или рабочий. – Нарушил, мол, комендантский час и сухой закон республики. Жена вчера сына родила уже в полночь, шел с роддома домой, по дороге выпил бутылку пива – его-то продают при этом сухом законе!.. Меня хватают и тащат – «У нас недельки две посидишь!» За что?!

Местные делятся на две касты: вояки и «роботы». И из первых очень легко перейти во вторые. Не спасают никакие заслуги.

Ночью ушел с поста начальник караула. Третьи сутки в наряде: забыли сменить. Догнали, схвати – ли, разоружили – и в подвал, в «роботы». Утром, уже без ремня, китель навыпуск, разгружает на кухне продукты. Его боец пришел из увольнения с запахом перегара: пил дома вчерашним днем. Выбили зубы, дальше – «робот», подвал. Но рядовой оказался покрепче начкара: «Я, – говорит, – выйду отсюда, так вам, твари, не только зубы – дух из вас вышибу!» Отсидел так два дня, и за забор его навсегда: хромай, мол, отсюда…

Срок жизни «робота» ограничен случаем. Он наступает, как правило, по двум обстоятельствам: по милости командиров, чего не дождешься, и по появлении новых «роботов». Тогда старые освобождаются и вновь переходят в вояки.

Но, как тот недавний отец, есть «роботы» и гражданские. Повар на кухне после обеда стирал в пищевом баке носки. Уже к ужину лишился всех привилегий, получил место в подвале и вместо черпака – швабру с помойным ведром. Девочка, четырнадцать лет, попала в аварию. На место крушения прибыл наш «Беркут», забрал ее сюда и, пока не едут родители (а им наплевать), определил на кухню в помощницы.