Убьёт – ещё непонятно. Но понятно, что нельзя всегда перед опасно появляется. Но что такое опасно – непонятно.

Слёзы мешаются с манной кашей, которую я ненавижу, но её надо есть, иначе будут орать, и сидеть мне за этим столом, пока не съем. Ненавижу.

Это был уже садик, но стульчики маленькие, неудобные, как в яслях, а я высокая. В следующей группе, через год, – нормально, а в этой тесно. Значит, мне в этой истории года три.

Было хорошее солнечное утро, мы все умытые, одетые и вполне счастливые сели завтракать. На мне было ужасно нелюбимое шерстяное платьице и гольфы. Столы составлены в длинную полоску, и мы сидели друг напротив друга. Сегодня давали манную кашу, но почему-то очень горячую, прям есть нельзя. Марьиванна прокричала – «подождите, пока остынет». Ну мы и сидели, плотно придвинутые стульчиками к столам. Воспиталки следили, чтоб мы не вываливались со своих мест и не хулиганили.

В раздевалке открылась входная дверь и все повернули головы – кто пришёл утром? За кем-то пришли? И я повернула. А у меня тогда были чудесные по красоте и одновременно ужасные своим расчесыванием кудряшки. Пришла заведующая. Это событие. Все должны встать и хором сказать «Зд-ра-вст-вуй-те Маринаниколаевна». Все начали громыхать стульчиками, мне было удобно, я крайняя сидела, раз – и встала. В итоге все встали, прокричали нужное и сели, плотно придвинув стульчики, как учили. И я села. И… острейшая боль пронзила мою ногу. Что это!?! Слёзы брызнули из глаз. Я опускаю голову – становится ещё хуже, я отдергиваю голову вверх, и по лицу мне хлещут мои же кудряшки, с которых капает манная каша. Горячая манная каша! Да это же волосы мои упали в тарелку с кашей, когда я вставала-садилась… а потом с этих ненавистных кудряшек горячая каша-жижа плюхнулась на ногу! Вскакиваю. Это замечает Марьиванна: «Сядь немедленно на место», – кричит она. Я глотаю слёзы, Марьиванна далеко, не видит ничего. Тяну руку, чтоб мне разрешили выйти, но она не замечает, она мило щебечет с заведующей. Нога вся красная – эта часть ноги ужасно называется «ляжка», и она вся горит от ожога. Задрала платьице, плачу, зову Марьиванну. Она оглядывается, – «что у тебя? Есть не хочешь? – Ешь! Из-за стола не выйдешь, пока не съешь!».

Обидно и глупо как-то. Своими собственным кудряшками обжечься, ненавижу их, и манную кашу ненавижу. Да ещё и есть это в тарелке надо, эту смесь из слёз и уже подостывшей каши. Как же я вас ненавижу, взрослые! Как же мне больно! Делюсь с товарищем слева – «я обожглась, смотри». Он заглядывает и равнодушно бросает – «У меня тоже так было». Как, думаю – ТАК? У тебя же нет кудряшек! Если и что-то было, то точно не ТАК!

Дальше всё слилось в единый поток кошмара, безысходности и ненависти. Когда заведующая уходила, мило улыбаясь всем, нас опять просили встать, объясняли, что это уважение и его надо оказывать. Я изо всех сил старалась не кричать, чтоб не испортить всем уважение, кое-как потом жевала эту кашу, старалась вести себя хорошо, чтоб не подвести Марьиванну, чтоб быть хорошей девочкой. Это у меня получилось.

Когда завтрак кончился, я подошла к Марьиванне и попросила поменять платье, у меня другое было, мягкое. Но она сказала – «нельзя менять, это ещё чистое».

Почему я не показала ей свою ногу? Почему я осталась ненавидеть «их всех»? Почему ходила весь день, держа жёсткое шерстяное платье руками? Почему потом в ванной сама пыталась разлепить склеенные волосы, а не попросила о помощи нянечку?..

Ну что такого, это же не так сложно! Нужно просто взять и поддёрнуть меня за две ручки! Ну и пусть, что иногда больно плечу – зато я ле-чу. Ле-тать даже слово замечательное. А когда устал идти своими ногами, а на плечи уже никто не берёт, так хочется летать!

Во-первых, здорово, что это два очень близких человека крепко-крепко держат меня за руки. Летать можно только с близкими, хоть иногда и малознакомыми людьми, доверяя им начало и конец полёта.

Во-вторых, здорово, что наверху полёта ты всегда счастлив, а если взрослые ещё чуть вверх поддёрнут, то дольше и больше счастлив!

В-третьих, здорово и интересно, когда получается уговорить этих взрослых полетать больше, чем два-три раза. Чувствуешь себя главной, а значит управляющей всем миром, над которым летишь.

Начать можно с луж. «Не могу перейти – давайте перепрыгнем!». Когда лужи кончатся, можно «ужасно устать». А самое прекрасное – это когда взрослые сами вдруг предлагают – «хочешь полетать?» Тут всегда «да!». А когда внутри «да…», то всё происходит ещё лучше. А вот ныть и плакать не получалось у меня, никто не хотел такую девочку «ле-тать», да и самой противно было. Сквозь нытьё счастье плохо видно, а летаешь-то именно за ним.

Больше всего на свете я любила мамины руки. Не было большего счастья, чем ощущать их прикосновения к телу, когда они обнимают тебя за бока и слегка покручивают – «ути-ути-ути».

Подрастая, я смотрела на них и не понимала: ведь у всех есть руки, но только эти дарят мне столько счастья и покоя, только в эти всегда хочется окунуться. Подойти, взять их своими ручками, развернуть к себе и окунуться туда всем своим существом… Я в домике, домик состоит из меня и всей вселенной. Тёплой, мягкой, сильной и любящей.

Я знала форму маминых рук глазами и на ощупь, знала каждую венку и прожилочку. Я наблюдала, как они меняются, неизменно оставаясь красивыми, даже совершенными. У всех других мам – «недоруки».

Помимо красоты, мамины руки были умными и умелыми. Это прям сразу было понятно, когда глядишь на них. Они рисовали, писали, читали, делали книжные полки, элегантно курили. Они складывали зайчиков и птичек, тени которых летали по стенке у моей кровати перед сном. Они стирали и готовили еду. Когда я мёрзла, они становились огромными и всегда согревали меня (про то, что варежки, носки, бельё и остальную одежду мама грела на батарее, прежде чем меня утром будить, я только сейчас понимаю). Они даже пели песни. Мы пели всегда, когда куда-то шли-ехали. По долинам и по взгорьям, Щорса, барабанщиков-трубачей, вообще Окуджаву, мультики – так все перепевали. Как-то, читая Гайдарову «Голубую чашку», я узнала настроение своего детства с мамой, хотя время было описано в книге совсем другое.

Сейчас я с трудом представляю, как мама в тех моих ранних годах ещё и всё своё вывезла – пятый курс вечернего МГРИ, работа, а тут ещё и я. Закончила с красным дипломом и работала по своей специальности, ставшей призванием, двадцать пять лет, пока за неделю всё не рухнуло в девяностых.

Мамины руки были в ощущениях всегда со мной, всегда в моём поле, как нечто отдельное. Дома очень долго я засыпала, держа её за большой палец. Сначала помню деревянные палочки и наши руки, потом бортик тахты, на которой я спала, и наши руки. Помню свою острейшую потребность держать её руку. Помню – я просыпалась, как только она пыталась свой палец забрать. Помню её уставший взгляд в мои проснувшиеся от её попыток уйти детские очи. Смотрит грустно, нежно, и протягивает мне палец опять, ну может другой, потому что большой «устал». Всегда.

В яслях я вспоминала тепло и запах маминых рук, окуналась в него, как в реку и с ним засыпала. Я росла, но неизменно было ощущение тепла и защищённости в объятиях маминых рук.

Как-то однажды, в двадцать один мой год, я смотрела на мамины руки и поняла, что больше так остро их не чувствую. Ну да, знакомые, родные. Но чуда маминых рук больше не было. Тогда я потеряла что-то вроде клада, доступного раньше всегда. То ли время пришло, то ли мудрости сохранить не хватило, то ли ангел улетел, оставив меня саму разбираться с жизнью.

Я не знала его имени, он из другой группы, да и внешне не очень-то симпатичный. Вот, например, Мишка Зимин из нашей – это да! Но сам факт, само постоянство этого Мальчика: вот уже третий день он гуляет у нашей веранды, не подходит, но всё время наблюдает за мной. Ой!