После, часто-часто, прям всегда-всегда, я отбегала от мамы, разворачивалась и бежала к ней в объятья. Она распахивала руки и счастье становилось общим. Но именно это первое счастье крепко привязалось к маечке в три полоски – белая, жёлтая и зелёная. Когда я её видела, мне становилось счастливо, когда я была в ней, я знала – всё очень-очень хорошо в моей жизни! Маечка росла вместе со мной, а когда всё-таки стала маленькой, мама сделала из неё одеялко для куклы. И оно так и несло в себе огромное счастье, эта маленькая тряпочка стала проводником в счастье. Я её с собой спать брала, под подушку клала, чтоб счастье и там было.

Несколько десятков лет спустя, в старом и прекрасном детском фильме я увидела на мальчике такую же маечку, и огромное детское счастье вдруг опять вспыхнуло и раскрылось в моём сердце. Я опять оказалась во дворе своего дома, в объятьях мамы, в жёлто-зелёной маечке под чистым небом, в котором солнце играет лучами с листвой.

Ясли запомнились прежде всего тем, что там крайне редко бывало солнце, и был очень холодный пол. Ехать туда долго в «злом» автобусе (людей очень много), правда, иногда машина была – большая, красивая, и только для нас с мамой (такси). Мы всегда в яслях мёрзли, зимой нас кутали, чтоб мы не простыли, но этого было мало. Все особо ранние события (в ясли меня отдали на седьмом месяце жизни) вспоминаются как одно коллективное ощущение:– вот нас высадили на горшки, вот нас рассматривают врачи, вот на нас светит лампа, и мы ползаем вокруг двух уставших женщин. Нас – это десяток младенцев, которые окучивались как единый организм, выравнивались под единый организм, и ощущать себя было безопаснее частью этого единого организма.

Была в яслях (номер не помню), и старшая группа, дети там в возрасте от двух до трёх лет. В это время моя личность начинает собирать своё: что хорошо, что плохо – уже понятно. Что не понял – тебе быстро объяснят, не помню как точно объясняли, но тело до сих пор застывает при приближении к табличкам подобных заведений. И никакого «НАС» больше нет. Есть робкое, хорошо подстраивающееся под слова взрослых «Я». Главное – сделать то, что сказали взрослые, а не то, что нужно мне сейчас, или хочется, или интересно. Иначе будет плохо. Иногда очень плохо.

Новый год. Завтра праздник, самый праздничный на свете. Мама весёлая и счастливая шьёт мне платье. Я буду Снежинкой. Я буду замечательной Снежинкой, потому что на платье у меня мишура небывалой красоты, прям как моё счастье! Гольфики, чешки – всё подбирается, аккуратно складывается – мама всегда лучше всех меня собирала. Всё чистенькое, выглаженное, красиво сложенное, и конфетка где-то припрятана. Утром в яслях будет Ёлка и придёт Дед Мороз. Это подарки и счастье, а я – Снежинка…

В раздевалке мама даёт мне съесть яблоко, потому как завтрак поздний будет. Одевает красиво, обнимает меня, – и я её – крепко-крепко. Так много счастья, и всё – нам! Прощаясь, она вкладывает мне в руку огрызок и просит выбросить – после раздевалки, слева по коридору, будет столовая, а там рядом – мусорка.

Я вхожу торжественно-счастливая в зал. Оглядываюсь. И тут Тамараниколавна хватает меня руку и волочёт куда-то. Я пытаюсь сказать, что мне нужно выбросить огрызок, мне мама сказала. Но Тамараниколавна глядит на меня пустым взглядом, сжимает руку с огрызком ещё сильнее и тащит под ёлку – фотографироваться. Огрызок расползся по руке противной липкой кашицей, я кричу «Мама, мама, меня не пускают!» Но мама уже ушла. Тамараниколавна ужасно недовольна капризной девчонкой, ставит меня под ёлку и отходит.

В паузу я пытаюсь побежать, чтобы выкинуть дурацкие косточки и вымыть руку, но фотограф уже освободился и преградил мне путь. Я и ему пытаюсь объяснить, что мне нужно, мне МАМА сказала, а вы… Но он ничего не понимает. Я говорю, «не хочу фотографироваться с грязными руками! Это же прекрасный праздник, а рука липкая и грязная! Вон мальчик тоже ждёт фотографироваться, – пусть он сначала под ёлку садится…» Это я думаю, что говорю, а они просто не поняли невнятного бормотания двухсполовинойлетней деточки и не захотели понять. У взрослых – время, завтрак, утренник. Меня «сфоткали» где-то в трёх шагах от ёлки, так и не дав завершить задуманное.

А я.., а у меня испачканное платьице, невыполненная мамина просьба, испорченная фотография – я же так и не села красиво на стульчик под ёлочку. И горько стало от того, что праздник, раз я такая чумазая, не придёт ко мне. Он не может прийти, когда всё так плохо стало. Нянечка меня, ревущую, отмывала, даже пыталась утешить, приговаривая что-то про «ровное место». Завтрак был ужасен. Ноги в чешках мёрзли, и всё стало как всегда.

В этот день мама меня забрала перед тихим часом. Лучшего подарка быть не могло. Я ей всё рассказала, пока она меня тепло одевала, потом обняла и что-то так сказала, что праздник вернулся.

– «Ты понимаешь, что нельзя этого делать?!»

Что такое – «ты понимаешь» – кажется понимаю. Это когда вдруг как будто над головой ведро висит и льёт на тебя воду – это понимание так льётся. Или оно наступает, понимание. И как будто из тебя что-то мешающее понять прям выходит – из рук, из ног, а особенно из головы. Это понимание наступает на не-понимание, и ты остаёшься такая, как есть, без всего, но вдруг знающая значение прозвучавшего слова.

А нельзя – я не понимаю. Как можно понимать, что нельзя? Нельзя же понимать.

– «Нельзя вставать с кровати, когда надо спать!»

«Спать» – понимаю, «кровать» – совсем хорошо понятна. Когда не спишь – встаёшь, идёшь, живёшь, но нельзя. Какая нельзя и почему? Иногда встаёшь и живёшь и всё спокойно, а иногда за встаёшь-живёшь плохо-плохо делают.

– «Нельзя разговаривать, когда ешь!»

Когда ем, мне вкусно и правильно, и никто не разговаривает, когда ест, еда же выпадет. А когда не-вкусно, – я уже не ем и могу разговаривать. Но тут опять нельзя! Но оно же когда «вставать» с кровати появлялось, причём тут каша?

– «Нельзя отпускать руку, когда переходишь дорогу!»

А что такого? Дорога как дорога, с машинами. Вон такси поехало, цвет жёлтый, а вот эти глаза у машин фары называются. Но тут мама так сильно держит за руку и такая прям натянутая вся, что лучше просто замереть и не жить, пока дорога и машины. Можно только ногами идти.

– «Нельзя в магазине майонезные баночки себе в сумку складывать.»

Но мама же их домой приносит, я помогаю маме, помогать – хорошо, и солнце вон какое светит, значит я всё правильно делаю. Почему-то ко мне тётеньки бегут, но не злые. Говорят, что я умная девочка, – пирамиду из майонезных стеклянных банок стала переставлять в свою сеточку с верхней баночки. Мама прибежала, все смеются, весёлые, баночки назад выставляют, но и тут – нельзя опять влезла.

Да кто ж она такое? Или что ж она такое? Или как его не-делать, чтоб что-то делать?

И вот появилось можно. Если скажут можно, то ничего плохого не будет. Все говорят, всё нужно спрашивать. Спрашивать – это когда надо остановить жить и найти взрослого, который скажет можно ли тебе жить туда, куда жизнь течёт. Но это очень сложно, остановить сквозь меня идущую ниточку, я по ней живу. Мне нравится жить. Жить льётся из груди как речка, или тянется, как ниточка и всегда знаешь, как дальше быть. Но нужно остановить. Это иногда прям так больно, остановить в себе жить. Но будет больнее, если там нельзя, а ты через нельзя прожила и не заметила. Могут на-ка-зать. А это – жить наоборот, как будто ручеёк назад в тебя начинает литься, а там места для него больше нет, и в груди становится больно-пребольно. Если получилось спросить, а в ответ прозвучало можно, и желание жить не пропало – то наказать не будет. Это хорошо. Правда не так хорошо, как жить без спрашивать, а просто быть и всегда знать, что дальше.

А вот тут нельзя не было, и спросить я даже не знала как, слов столько не было. Но солнце так хорошо светило сквозь шторы, ветер раздувал светлые, а тёмные делали тень. Мама сидела у окна и что-то шила на машинке. Рядом с ней в стене была странная белая штучка с дырочками, если туда смотреть, ничего не видно, но очень интересно. Надо поковырять, как в песочнице. Нашла карандаш – не проходит в дырочку. Нашла такую серую холодную длинную штучку, подошла к дырочкам – подходит! Но дырочек-то две, у утюга тоже две штучки, которые в эти дырочки на подушечке вставляются, чтобы гладить. Надо вторую такую серенькую круглую палочку-штучку взять. Кажется, дядя с именем Электрик называл – проволока, когда на потолок к люстре в гости лазил. На кухне в ящике много таких штучек осталось. Солнце светит, я счастливая бегу к стене, в руках эти две серенькие палочки-штучки-проволочки – счастье! Сейчас я своими палочками всё там посмотрю в этих дырочках, ура!!! «А-А-А-А-А-А!», – кричит мама и вскакивает из-за машинки. «А-А-А-А-А-А!», – кричу я от радости и солнца. Мама хватает меня на руки, и мы кружимся в центре комнаты и моего мира. «Ты что ж это придумала!? Нельзя в розетку ничего совать! Там электричество живёт! Его не видно, но будет больно, а то и убьёт! Это опасно.»