Ничего особенного не было, просто так складывались обстоятельства. Просто получилось у меня зародиться у талантливой и веселой студентки вечернего МГРИ (Московского геологоразведочного института). Просто отец уехал в Германию учиться, не узнав, что я собралась появляться на свет, он так и не принял участия в моей жизни. Просто маме нужно было закончить ВУЗ и работать, преодолевать многие превратности взрослой жизни…

Отсюда и обстоятельства. Меня любили от всего сердца, когда могли и успевали. Мама – как только хватало сил. Бабушка – как только получалось забыть обиды на послевоенную жизнь, когда осталась одна с тремя девочками в маленькой комнатке коммунальной квартиры на Кропоткинской улице. Двоюродные сёстры и брат – как только нас привозили друг к другу. Мамины друзья и коллеги – как только я появлялась у них на глазах. Как только. Как только я выпрыгивала из объятий социальной заботы и общественного детопорядка, в который окунули прекрасного шестимесячного пупса. Меня любили.

Да и в яслях да садах, всё было неплохо. Нормально. Как у всех. Садики переполнены, дети в них накормлены, обработаны прививками и обучены читать и писать. На детском пути попадались улыбчивые нянечки и добрые медсёстры, вкусные булочки, музыкальные и танцевальные занятия и разрешения не спать в тихий час. Советский минимум не так уж и плох, как выясняется.

Каждая деточка по-своему осваивается в мире сверстников. Маме говорили, что я очень хороший ребёнок, она радовалась настолько ярко, что мне хотелось, чтобы так было всегда. Я не была «хорошей», я просто быстро сообразила, что лучше не перечить. Всё равно по-твоему не будет, а так жить спокойнее и маме радостнее. Обстоятельства у всех детей в саду похожие, а вот способы приспособления к ним – разные. Именно приспособления, поскольку формироваться и раскрываться в своей детской силе в пятидневочной группе из двадцати очень маленьких человек круглосуточно невозможно даже при огромном старании воспитателей. У каждого малыша должен быть взрослый, который возьмёт за руку и всегда ответит на вопрос. Взрослый, к которому можно подойти и дотронуться, и обнять просто без цели. Не по очереди – «сейчас я иду с Марьиванной за руку, ты вчера ходила!», – а всегда. Взрослый, который просто есть рядом, когда вдруг стало плохо. Просто так, без причины.

У маленького ребёнка нет понятия «потом» и «после», для малыша это равносильно «никогда». Нет понятия будущего, но очень остро существуют страх, печаль, досада, грусть, радость. Но именно дети чрезмерно лучше взрослых ощущают силу момента и потока жизни, часто не умея и не зная, как сохранить себя от агрессии внешнего и внутреннего мира. Отсюда, наверное, и такое сильное детское горе, если оно, конечно, не способ манипуляций. Но в садиках моего поколения манипуляции, как способ общения с миром, больше одного раза не использовался, поскольку не работал.

Дети на пятидневке, то есть пребывающие в саду или яслях круглосуточно в течении пяти дней – это дети, которых никто не видит. Да, они всегда «на глазах», но никто не знает, как они формируются и каким образом им удаётся постигать этот мир. Они не могут рассказать. Вы никогда не узнаете, что унёс с собой малыш в своё завтра из этого дня, если не провожаете его в ночной сон, читая сказку или просто целуя в лобик. А малыш всегда уходит с багажом – отчаяния или счастья.

Выросшие дети, будьте внимательны к маленьким! Часто этого будет достаточно, чтобы жизнь ребёнка текла счастливо дальше и дальше, а прожитые моменты первых соприкосновений с миром людей не ранили его будущее.

«Ой-ой-ой, что же делать?! – Совсем не хотим делать ни это, ни то. Прошлый раз хотелось, но когда Нас посадили на горшок, ободок был такой холодный, что всё внутри сжалось и расхотелось, но мы сидели долго, вставать было нельзя, и всё отпустилось. Нам тогда повезло.

Вот Она стоит над нами вся в белом халате, и это страшно. Если не сможем, – то всё-ё-ё. Совсем всё. Ноги мёрзнут, очень стараемся, но ничего нету. Есть только холодно вокруг и окошко за Ней, отдельной от Нас. А в окошке – тёмный мир, всё темнее и темнее, а ещё бывает, когда светлее и светлее. А Она что-то говорит, про «только попробуйте обоссаться», но непонятно, как это делать, чтобы не делать.

Дома мама воду включает, и у меня всё включается. Мама никогда не кричит. А Она стоит над Нами, и очень страшно, всё от страха сжимается, и ничего не хочется, хочется только исчезнуть. А вот рядом что-то журчит – это Мы с соседнего горшка, у Нас получилось. У Нас получилось, но у меня пусто, значит мы отдельные. Но нужно что-то как-то сделать тут, а не на том горшке, иначе – конец. У меня дома хороший горшок, там стульчик удобный и играть можно, а тут – больно и холодно. У меня дома. Там Нас нет. Там, дома, только вот эта часть Нас, у которой не получается тут. Мы мультики дома только вот этим кусочком Нас смотрим.

Слышен плач, но у меня тут слёзы не льются. Это у Нас там слёзы, там, где сам плач, и та часть Нас плачет. А эта, у которой ободок холодный, не плачет. Слёз нет. Я не плачу, та часть меня, что не плачет и видит окошко, – это Я. У этой части есть имя, Ди-на. У той части Нас – другое имя. Мы – это разные Я, и имена разные.

Она отходит туда, где плач. Как хорошо, всё отпускается и становится тепло. Кажется, у меня получилось. Но надо сидеть и ждать, пока поднимут. Если сама встану, Она будет кричать. Нужно ждать. Она придёт поднимать и проверять Нас. Но поднимать будут меня. Вот эта часть, на этом месте, где горшок уже не пустой, которая ждёт, когда поднимут и смотрит в окошко, где темно-темно, это – Я. Мы – отдельные Я общего НАС.

Все говорят – жарко. Странное такое жарко… глаза зажмуриваешь, потому что много очень солнца и прям мокро на ручках и голове. Все говорят – пот. У дяди вон пот, мама вторые глаза надела, чёрные со стёклышками, снимает их иногда, и тоже говорит – пот. Идти никуда не хочется, но мы уже и не идём, мы возвращаемся, а это – идём наоборот, даже если едем. Сандалики жаркие и красные, сарафанчик зелёный и жаркий, всё мокро и хочется сказать «Ох», как моя бабушка говорит. Это я хорошо могу говорить. «Ох…».

Вот это – арка моего дома, тут тень и прохладно, видно, что во дворе много цветов и травинок. И деревьев. «Ох», – говорю. Мама на меня смотрит и улыбается. Когда губы вот так улыбаются и глаза вот такие – это, говорят, – хитрая. Мама хитрая и весёлая, присела и смотрит на меня, жаркую. «Давай ножки» – даю, мама снимает сандалики. «Давай ручки» – даю, мама снимает сарафанчик. «Беги», – говорит мама.

Я смотрю на неё, смотрю на дорожку во дворе дома, смотрю на свои маечку и трусики, они в полосочку – белая, жёлтая, зелёная, белая, жёлтая, зелёная. Смотрю на свои ноги, которые босиком, и начинают бежать. Жарко становится меньше, хотя солнца становится больше. Арка кончилась, ножки бегут быстрее и быстрее, полосочки на маечке тоже быстрее и быстрее – белая-жёлтая-зелёная… Солнце жёлтое на небе сквозь зелёные листочки быстрее и быстрее, уже совсем нежарко и ножки бегут, и полосочки бегут, и я знаю, что мама тут, и я знаю – что это счастье!

Я бегу, бегу, бегу… Травка, дорожка, ножки – внизу. Солнце, листочки и счастье, и радость, и птички – вверху. Мама! Тут мама, и я чувствую её присутствие за спиной, я разворачиваюсь и вижу её, ещё у арки идущую, она идёт мне навстречу. И я останавливаюсь и набираю в грудь счастья из жёлто-зелёных полосочек, и ножки мои, которые босиком, вновь срываются с места и бегут быстрее и быстрее, желтее и зеленее, маме навстречу. Это уже не я бегу, это уже просто жёлто-зелёное счастье бежит! И вот, я в мамины раскинутые в стороны руки со всего своего лёта прыгаю, в её объятья попадаю, она обнимает меня и кружит, кружит… Ножки летят, все мое жёлто-зелёное летит. А счастье становится не только моим, оно становится общим счастьем прекрасно жаркого дня.