— Не спится? — оборотень присела на кровать — играл в руке нож, то костяной рукоятью в ладонь ложась-ласкаясь, то прохладной сталью клинка. Лоуд знала — любовно отточенное лезвие плоть пустоголовой хозяйки никогда не тронет. Не вещь нож — друг единственный.

На постели лежал мешок с серебром, четыре тяжелых кошеля, попарно связанных. Неплохая добыча.

— Раз не спим, чего время терять? — улыбнулась Лоуд и сунула руку в кошель. «Корона» попалась новенькая полновесная, здешней хиссийской чеканки. Оборотень поразглядывала царский профиль — Трид выглядел хуже, чем в жизни. Весь угловатый, с носом чаячьим.

— Ничего, познакомимся, — заверила властителя города Лоуд и щелчком ногтя подбросила «корону» в воздух. Монета сверкнула в слабом свете, упала на грудь купчихи.

— И правильно, — сказала оборотень еще неистовее вылупившему глаза хозяину дома. — На что тебе такая медуза мятая? К Слову ее надлежит поживее вышвырнуть, ублёвку старую.

Купчиха так ничего и не поняла — нож точно вошел под лопатку. Лоуд, щурясь, запомнила ощущение — они всегда были разные: и сопротивление мяса и прослойки жира, и предсмертный «вздрог» иной. Всегда хотелось разглядеть то, что храмовые братья «человеческой душой» именуют, но пока оборотню с этим не везло.

Нож торчал в спине, Лоуд, не спешила вынимать оружие, гладила пальцем костяную рукоять. Купец смотрел.

— Задумчива я сегодня, — призналась оборотень. — Из вас бы ремешков на сандалии нарезать, а я сижу вся такая красивая, с тобой, жирным ублюдком, как с мыслящим беседую.

Находиться в женском теле и действительно было приятнее — сама не поняла когда в облик жреческой любовницы вернулась. Штаны слишком туго бедра обтягивали, а так ничего, удобно. Лоуд со вздохом поправила локоны, и, наконец, вынула из мертвячки нож. Купец голову не поворачивал, следил одним глазом.

— Сверкаешь? — кивнула оборотень. — Ненависть, самое обычное ваше дело. Растянуть, дырки в кашу раздолбить, потом удушить добычу с шутками да смешками. Думаешь, страшные вы? Нет, брюхастый, вам жадность мешает. Разве мы за этим пришли? — Лоуд тронула мешок, из горловины выкатилось серебро, тускло сверкнуло драгоценными камнями. — Нет, мы не жадные. Лично я кровь куда выше ценю.

Клинок ножа подцепил диадему — серебряный незамкнутый обруч, украшенный тремя камнями: не особенно шикарно, но симпатично. Лоуд, усмехнулась, возложила безделушку на себя — серебро сдвинуло со лба густые, мешающие глазам пряди. Довольно удобно, закудхали те кудри.

Оборотень нагнулась, ухватила за веревки на ногах купца, с усилием оттащила тушу на середину ковра.

— Не скучай, еще проведаю.

В щель неплотно прикрытой двери было видно, что Грузчик еще в деле. Поскрипывала кровать — двигался десятник напористо, жадно. Девка под ним плакала, вяло запрокидывала голову, но все беззвучно.

Лоуд, перебрасывая из ладони в ладонь рукоять ножа, смотрела на слившиеся фигуры и пыталась представить хозяина с крыльями. Небось, растопыривал, хлопал страстно, этак по-голубиному. Они ведь белокрылыми были, те люди крылатые, что без всяких шуток себя полубогами считали. Нет, хоть крылья имей, хоть хвост в задницу впихивай, не стать человеку истинным дарком. Разум не тот. Может, сейчас всё и закончить? Увлечен хозяин, не заметит, подпустит. Из вскрытого горла кровь брызнет, теплым дождем девку умоет, развеселит напоследок. Да и Грузчик счастливым околеет.

А что потом делать пустоголовой дарк? Скучно станет. Полезен бескрылый. Пусть поживет. Он, все-таки, ненастоящий человек, почти дарк. Или дарк и есть? Просто с истинной внешностью ему не повезло.

Скрипела постель все чаще, все громче издавали звуки невольные любовники. Придушенно ахала купеческая красавица, явственно заскрежетал зубами Грузчик… Наконец, свершилось, выпустил нежные девичьи ляжки, сел, отдуваясь…

Лоуд, приняла «разбойничий» облик, вошла.

— Не помешал?

Девка безуспешно пыталась свести широко развернутые ноги. Укс утирал потное лицо:

— Чего лезешь? Случилось чего?

— Да что может случиться? Думаю, может какие приказы будут?

— Собираемся, да убираемся.

— Ну и Слава Слову. Я уж заскучал, — Лоуд, прокручивая между пальцев нож, двинулась к постели.

— Куда? — мрачно поинтересовался Укс. — Это не та война.

— Разве⁈ — оборотень схватила подушку, ударила по голове не успевшую дернуться девку, наступила на мягкость коленом. Полузадушенная девка задергалась, но острие ножа коснулось живота чуть выше пупка — купеческая дочь замерла.

— Значит, хозяин, это уже не война? — прошипела Лоуд. — Значит, мягонькому, на ощупь приятному, жить вполне можно? Она чья самка, а, Укс? Даже если ты ее до ушей семенем нальешь, даже если она понесет и выродит — кем тот крысеныш станет? Человеком равным, на дарков охотящимся, рабов клеймящим, богов своих восхваляющим? Или какой иной путь ему есть?

— На философию потянуло? А это зачем? — грузчик ткнул пальцем.

Лоуд пощупала лоб, ну да, диадема на мужской мужественной башке довольно глупо выглядит, не зря десятник ухмыляется. Оборотень хмыкнула:

— Это я твою шмонду украсить хотела, да слегка припозднилась. Хоть полегчало?

Грузчик кивнул.

— Поэтому прирезать не даешь? — уточнила Лоуд.

Укс пожал плечами:

— Это мне настроение испортит. Я с ней и так всё что хотел, сделал, — он погладил девичье бедро — жертва затряслась.

Лоуд смотрела, как дрожат нежнокожие ноги.

— Не думаешь ли ты, хозяин, что разок взятая девка твоя навечно? Да она через год все забудет, опомнится.

— Придется опять в гости наведаться, — десятник начал завязывать штаны.

— У всех ублёвок не нагостишься, — пробормотала Лоуд. — Давай-ка я ее навечно твоей сделаю. Что бы помнила, ждала, надеялась.

Грузчик вновь пожал плечами.

Оборотень скинула подушку с лица жертвы — девка от удушья была не в себе была: глаза безумные, ноги все дрожат.

— Трепетная, — заметила Лоуд.

Укс, жадно похлебавший из кувшина, протянул узорчатую посудину. От выплеснутой на лицо воды девка пришла в себя, взгляд прояснился — с ужасом уставилась на нож.

— Боишься, значит точно умная. И жить все еще хочешь? — улыбнулась Лоуд.

— Не убивайте, — сипло прошептала новая шмонда.

— Сделку заключим. Ты, купеческая дочь, расписки писать умеешь? Ты же тут наследница торгового дела?

Девица кивнула.

Богато здесь жили: и половинка листа хорошей бумаги живо нашлась, и чернила с пером имелись. Купеческая дочь старалась, буквы выводила аккуратно, кляксу единственную ляпнула.

…— в том подпись кровью поставить обязуюсь… — закончила диктовать Лоуд.

— Э, да у тебя к крючкотворству талант, — заметил валяющийся на постели Грузчик.

— Я усидчивая. У нас в подвале грамоте на слух даже безруких выучивали, — пояснила оборотень.

Девка посыпала расписку песком, подсушила, — протянула Лоуд.

— Толкова ты по купеческой части, — похвалила оборотень. — Вот и славно. Есть еще малое дело. Сговоримся?

Шагать по улице было тяжеловато: кошели оттягивали плечо. Пустынную улицу заливал ночной небесный свет: полнолуние городу покоя не давало.

— Не найдут, — сказал Укс, разглядывая камни под ногами — сапоги кровавых отпечатков уже не оставляли, даром во дворе по охранниковой крови напарники долго топтались.

— Давай прохожих подрежем, отметимся, — предложила уставшая оборотень.

— Примитивно выйдет. Могут не поверить.

Слишком рано вставшего возчика убили неподалеку от Проездной площади. Укс кинул под тележку пару «случайных» серебряных монет, Лоуд разглядывала мула: животное нервно дергало ушами, видать, соображало, что с ним дальше будет.

— Может, его тоже чикнуть? — вслух подумала Лоуд. — Что он на людей работает? Скотина малодушная.

— Ты не пустоголовая. Ты дубоголовая, — сообщил десятник. — Может, тебя саму чикнуть? Пока все дело не завалила? Одну мысль и думаешь.