― Это было прекрасно. То, что сейчас случилось, ― осмелившись, произнесла Мари. ― Очень, очень, очень… — Она прикрыла веки, мысленно отдаваясь ушедшему мгновению. — Но после ты уйдёшь. Пожалуйста, позволь мне всё обдумать. Тебе вообще-то тоже не помешало бы.
― Ладно, скажу без глупых игр: я считаю, мы тратим время. Опять. Ты можешь думать о чём угодно, сколько угодно, и статус моей девушки тебе вовсе не помешает.
― Это иллюзия. Если уж я соберусь нормально строить отношения, то явно не стану начинать их с паузы. И потом, через неделю у меня начинается учёба. Я хочу сосредоточиться на новом этапе моей жизни и заодно подумать о нашем с тобой потенциальном будущем. Прошу, не торопи меня.
Её взгляд невольно переместился на его правый висок, где голубое свечение сменилось бликующим жёлтым. Коннор замолчал и сделался угрюмым.
― Не жалеешь, что вернул его? ― спросила вдруг Мари, приложив два пальца к собственному виску. ― Он делает тебя таким уязвимым. Чересчур открытым. Меня бы пугало это.
― Не жалею. Но я отвык от него, чувствую себя немного странно. Даже не из-за того, что он меня выдаёт, я ведь не вижу со стороны. Просто… Теперь они все пялятся. Люди. Я раньше не замечал. И пялятся не от непривычки: чувствуют во мне нечто чужеродное, искусственное и не доверяют. ― Он откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. ― Возможно, мне только кажется или я преувеличиваю. Надеюсь, однажды это чувство пройдёт.
― А я? По-твоему, я тоже пялюсь? ― тревожно поинтересовалась она.
― Ты пялишься иначе. ― Уголка его рта коснулась мягкая улыбка. ― Я бы даже сказал, пялишься волнующе и трогательно. Пусть так. Мне нравится.
Мари сделалось тесно и неуютно в одиночестве. Она протянула через стол руки с совершенно несчастным видом брошенного ребёнка. Коннор подался вперёд и с наслаждением обхватил любимые пальчики. Когда взгляд Мари зацепился за светящийся треугольник на его пиджаке, она начала без остановки проговаривать про себя цифры серийного номера, намерившись выучить его наизусть.
― Неужели ты столько лет хранил этот костюм?
― Я и не хранил. У меня ж всего один шкаф с вещами, и ты его ещё мелкой перерыла вдоль и поперёк. ― Он рассмеялся. ― Этот на заказ сшит. К тому же в свой старый я теперь вряд ли бы влез.
― Один из подводных камней изменчивости тела.
― Да. В какой-то момент пришлось выкинуть почти все старые шмотки, кроме домашних.
Мари показалось, как наравне с видимой лёгкостью в нём начинала расти позабытая грусть. Вчера она почувствовала то же самое, но упустила возможность спросить под напором охвативших её эмоций.
― Скажи, горько ли было понимать, что тебя перекроят, как какое-то чудовище? Что от тебя самого не останется ничего, кроме памяти, а тело превратится в лоскуты и копии оригинальных частей. Должно быть, это невообразимо страшно…
Он ощутил хорошо знакомую старую боль, но не был готов, что Мари спросит его. Коннор несколько замялся, обращаясь к давним воспоминаниям. «Как будто могло получиться иначе? Это же моя Мари! Всегда чувствует, как переменчиво бьётся сердце её лживого ангела».
― Я часто думал об этом. О том, как много прикосновений пережило то тело, как много событий. Оно было неотъемлемой частью меня, вместе со всеми родинками и веснушками. Уж их я бы не хотел потерять! Но когда Майкл сделал первый образец нервных окончаний на моём лице, я понял, что получу гораздо больше, когда все мои родинки и веснушки заменятся на копии. И это были идеальные копии, между прочим. Так что горевал я недолго.
Мари встала из-за стола, прошлась до кухни за сигаретами и, вернувшись, села на колени к Коннору, затем придвинула к себе красную пепельницу Клариссы и расслабленно затянулась. Проворные пальцы нежно разделяли тёмные пряди, вытягивали и гладили их. Между затяжками Мари невесомо припадала губами к диоду, любовалась его переливчатым мерцанием.
— Сколько же тебе в действительности лет? Я помню, тебя ввели в эксплуатацию… господи, как бы это странно ни звучало, — она зажмурилась, мотнув головой, — в 2038-м году, но сколько биологических лет в твоём новом теле?
— Вот как раз совсем недавно отметили с Хэнком мои условные двадцать восемь.
Его ладонь стала плавно гладить её обнажённое бедро.
— Выходит, ты гораздо моложе, чем я привыкла считать.
— Чувствуешь себя из-за этого уверенней?
— Не знаю. Наверное. Лет в шестнадцать так и было бы, но в последнее время я не особенно переживала по этому поводу. — Мари вмяла окурок в дно пепельницы. — В пору своих шестнадцати я даже хотеть тебя стыдилась, — проговорила она с горечью. — Буквально душила в себе любой эротический порыв к тебе. Мне было страшно и неловко… Чёрт, знала бы я, как в конечном счёте мне это голову снесёт, стоит только позволить себе! — Запрокинула голову и завораживающе улыбнулась. — Но я всегда желала, чтобы ты был героем моих неказистых девичьих фантазий. Хотела тебя хотеть.
— Да в пору твоих шестнадцати мне и самому хотелось тебя хотеть! — Он издал добрую усмешку.
― Хочешь, расскажу смешную вещь о том времени? В 2047-м, утром после твоего дня рождения, когда мы тусовались вместе с Кристиной и снова спорили насчёт андроидов, я кое о чём подумала… Когда Крис попросила меня представить, на что способна рука машины. ― Она сделала глубокой вдох для храбрости. ― Я невольно представила твою руку, целиком из белого пластика. Что ты меня ублажаешь ею… Тогда эта фантазия казалась такой неприличной и стыдной, а сейчас она меня даже веселит!
Мари пылко вцепилась пальцами в его волосы на затылке и не удержалась от крепкого поцелуя.
― Вот всякий раз, ― улыбаясь, сбивчиво заговорил он, как только их губы разомкнулись, ― когда мы расстаёмся на некоторое время, я привыкаю, что люди уклоняются от искренних разговоров, не спешат чем-то делиться. А потом на меня лавиной спускается твоя шебутная предельная откровенность.
― Я выгляжу глупо? Знаю, девушкам положено быть загадочными и бла-бла-бла, но…
― Вообще-то я как раз имел в виду, что ни в коем случае не хочу, чтобы ты была другой. ― Он заботливо убрал ей за ухо прядь. ― Иначе не узнал бы парадоксальных интересностей, вроде этой. Кстати, звучит довольно воодушевляюще, что ты допускала обо мне такие мысли.
― Не обольщайся.
― Готов поспорить, через недельку-другую ты мне что-нибудь новое расскажешь в таком же ключе, но уже подробнее и пожёстче!
― Катись ты! Совсем обнаглел.
― Не уверен, что ты сильно против.
Мари деловито хмыкнула и кокетливо вздёрнула подбородок, не отрывая взгляда от лица Коннора.
― Да, не против.
Этой ночью он вновь остался с ней. Мари до самого вечера не напоминала о просьбе покинуть её дом, боясь, что он так и сделает. Здравый смысл не мог победить в ней неуёмного желания, радости единения и возможности говорить открыто, как никогда прежде. На следующий день Коннор тоже не ушёл. И ночью тоже. Они потеряли счёт времени, бегая от постели до душа и изредка до холодильника. Полы были залиты мокрыми следами, двери комнат и окна верхних этажей открыты нараспашку. Им было мало друг друга. И сколько бы оба ни твердили, что «вот сейчас сходим прогуляемся», им не хотелось ничего, кроме секса. Кроме поглощающей без остатка близости, которую они не могли себе позволить и которой вдруг сделалось бесконечно много. Бесконечно можно.
На четвёртую ночь Мари лежала без сил, разглядывая во мраке неоновый свет на потолке и кружащего в его потоке ночного мотылька с бархатистыми чёрными крылышками. Низ живота сводило от наслаждения, под кожей между ног нарастала пульсация, и Мари отзывчиво задвигала бёдрами в такт влажным движениям языка Коннора. Её шаловливый тихий смех распалял его, заставлял углубить ласки. Она изредка склоняла голову к плечу, чтобы полюбоваться тем, как её милый друг делает с ней это. Мари переполнил трепет, и она протянула к нему руки, переплела пальчики с его пальцами: «Это ты. Твои руки, в которых так безопасно. Твои губы, чей изгиб я знаю наизусть. И это твоя разгорячённая нежность, играющая новыми красками каждый миг, что я знаю тебя». Её тело содрогнулось под напором тёплой яркой разрядки, и неоновые брызги света перед глазами размыло и смешало воедино.
