Мари подумала обо всём. Но только не о том, что ему могло быть больно.
Вернулась домой к семи утра, разбитая, измученная, с исцарапанными щиколотками и в мятой одежде. Роджер только приехал с дежурства и лениво завтракал в обеденной. Он не ожидал увидеть с утра пораньше дочь да ещё и в таком виде.
― Детка, а ты чего не спишь? ― изумился мистер Эванс. Он редко так обращался к ней в детстве, но с годами им начинала овладевать стариковская сентиментальность.
― Ты всё знал, ― чуть осипшим голосом произнесла Мари. ― Знал и ничего не рассказывал… Ты, как и он, лгал. Собственному ребёнку… ― Измождённо прикрыла ладонями лицо.
― М-мари, что случилось? ― Роджер уронил ложку в суп.
― Плевать ты хотел на мои чувства! Я для тебя всегда лишь ребёнок ― несамостоятельный и глупый. Машина убила маму, но ты решил поддержать спектакль того, кого я считала другом.
― Ты знаешь? ― Роджер встал из-за стола и подошёл к дочери. На его лице замерла нелепая маска раскаяния: ― Я никогда не хотел обидеть тебя. Лишь защитить… Понимаю, я дерьмовый отец. И коп из меня такой себе, если уж на то пошло, ― грустно и честно произнёс он. ― Я ничего не достиг, не смог дать тебе той же любви, что и Бетти. Я и жене своей не могу дать то, что она заслуживает. Кругом виноват. — Он провёл рукой по первой залысине на голове. — Однажды я дал ему слово. Ну, Коннору твоему: он умолял меня держать язык за зубами. И всех в участке. До безумия боялся тебя потерять, кажется…
― Да плевать мне, чего он боялся! ― без крупицы сострадания выпалила Мари. ― Он бессовестно врал мне столько лет, а ты его покрывал! Вы единодушно в две морды с ним решили, что я не заслуживаю правды. Пошли вы оба! Ненавижу! ― выплюнула она и убежала наверх, громко хлопнув дверью спальни.
Коннор дал Мари сутки, чтобы она могла справиться с первым гневом и разобраться в себе. Но ждать дольше не стал, боясь, что лишнее время только позволит ей додумать за него правду и обидеться на собственную интерпретацию его поступков. Взглянуть ей в глаза было страшно и стыдно, но он просто обязан сделать это — вновь встретиться лицом к лицу с её отчуждённостью.
Заехал к Эвансам перед началом рабочего дня. Утро было душным, но пасмурным и окутанным туманом ― зловещим, хранящим в себе смятение и мысли о дурном. Наконец впереди показалась знакомая старая вишня, а на противоположной стороне — стены дорогого сердцу дома. Пересёк улицу и шустро направился к крыльцу. На полпути замедлил шаг, увидев на веранде Мари, курящую, сидя на балюстраде. В памяти не переставая раздавался праздничный гул, звучала музыка, под которую они танцевали здесь в разгар неуёмного ливня, позабыв обо всём на свете.
― Я, кажется, ясно выразилась, что не хочу тебя видеть, ― тяжёлым и безразличным голосом отрапортовала Мари, не обернувшись и выпуская одно за другим горькое облако дыма.
― Ты имеешь право злиться на меня, ― осторожно приблизился, ― и ненавидеть. Но умоляю, позволь мне самому рассказать, что я делал и чувствовал. Не кому-либо, кто будет демонизировать мои поступки и намерения.
― Так ты у нас, выходит, жертва? ― Она обратила к нему насмешливый взгляд. ― Вот же бедный! Не позволили вовремя подсластить пилюлю, ― протянула с издёвкой, и уголок её губы презрительно дёрнулся. Мари качнула ногой, и с неё слетела тапка. ― Да твою ж мать…
― Я не собирался снимать с себя груз вины. Но ты должна знать правду…
― Надо же, как вовремя! ― перебила она его, всплеснув руками. ― Не хочу ничего слышать. Убирайся отсюда! ― Она слезла с балюстрады и потушила об неё окурок. ― Не хочу слышать ни единого сахарного оправдания. Убери свою пластмассовую задницу с моей веранды и больше никогда сюда не приходи. Зарегистрируй это где-нибудь в самой доступной ячейке своей грёбаной памяти! ― Мари подошла вплотную и ткнула ему в грудь указательным пальцем: ― Меня тошнит от того, как ты пользовался моей доверчивостью, как заставил всех вокруг участвовать в своей дебильной клоунаде, но хуже этого ― что ты посмел мне в самую душу залезть своими механическими ручонками, чтобы в итоге я чувствовала себя по уши в дерьме, когда узнала бы, что меня с тобой ничего не ждёт и вообще ничего нормального и быть не могло… Да и что у нас вообще было? Ничего настоящего ― моя глупость и твои бесконечные вычисления.
― Я больше не… я… — Он пытливо вглядывался в её искажённое злостью лицо. — Значит, ты видишь это именно так? ― растерянно спросил Коннор, ощутив холод и опустошение.
Мари умолкла, застанная врасплох его вопросом. Она ждала, что он будет обороняться, дабы защитить то, что пришёл ей доказать. Коннор лишь по привычке протянул руку, чтобы дотронуться до её запястья, но остановил себя и поник головой. Мари сделалось невыносимо больно.
— Уходи, — вымученно прошептала она, боясь поддаться охватившему её состраданию.
Он не спорил: не собирался больше мучить её своим присутствием. Сошёл с крыльца и двинулся прочь, обласканный её прощальным взглядом. Но спустя несколько шагов вдруг остановился и обернулся:
— Ты права, это было вычислением. Самым красивым хаосом цифр в моей жизни.
Он больше не искал с ней встреч, надеясь, что однажды Мари не выдержит и сама придёт за ответами: такова была её любознательная натура. Но Коннор не собирался умирать с разлукой. Он научился терпению и просто жил дальше.
С приходом августа подал рапорт на повышение и с волнением ждал, что будет. Коннору не хотелось думать о предстоящей публичности, о том, что чужие люди будут лезть в его жизнь с кучей вопросов, треть из которых очевидно будет неудобной. Как он и предполагал пару лет назад, ему необходимо было пройти комиссию по признанию его человеком. В сущности, нужно было как минимум утвердиться в том, что теперь он лишён преимуществ машины, а также предоставить медицинские справки и документы о работе Майкла Грейса. Хэнк всеми силами добивался закрытого заседания. Ему хотелось, чтобы Коннор сам решил, когда следует придать огласке его невероятную трансформацию.
Ожидание рождало ворох размышлений одинокими тёмными ночами. Когда сон не шёл, Коннор погружался в воспоминания о давних переживаниях и печалях, о том, как лихо менялось его представление о собственной сущности. Он думал о причинах и следствии, о том, чего можно было избежать, о непроизнесённых словах, что были важны. Груз вины подталкивал его к совершенно новым умозаключениям, неожиданным открытиям о себе самом.
В один из тёплых августовских вечеров к нему заглянул Майкл.
— Я к тебе с бухлом. — Грейс вытянул вверх руку, стоя на пороге, и тряхнул бутылкой.
— Бурбон?
— Он самый.
— Тогда я вдвойне рад тебя видеть. — Коннор устало улыбнулся, приглашая гостя внутрь.
— Хэнк сказал нам с батей, что ты расклеился.
— Чепуха. Он вечно преувеличивает.
— Зато ты мастер преуменьшать значение своих загонов!
— Да, и это второе клоунское достижение в моей жизни после «лжеца».
Прошёл в гостиную и сел на пол рядом со спящим Сумо, принявшись поглаживать псу бока. Майкл направился в кухню за стаканами, где за рабочим планшетом сидел Андерсон, недовольно вздыхая.
— Налей мне тоже, а то… — Хэнк призадумался, поглядев на Коннора. — Хотя знаешь, нет. Не надо лучше.
— Если что, ты знаешь, где нас найти.
Майкл и вернулся в гостиную, сев рядом с другом. Он заметил, как Коннор несколько нервически обводил пальцем линию брови, пока не скользнул по правому виску.
— О чём ты сейчас думаешь?
— О том, кто я такой. Кем притворялся и кем хотел быть.
— Раз начал эти пространные речи, значит, решил что-то сделать с собой. Я уже выучил. Давай, вещай.
— Хочу вернуть диод.
— Пока что звучит как-то туповато. — Майк озадаченно почесал подбородок. — Не вижу смысла.
— Перед последней операцией мы договорились оставить участок моей оригинальной кожи на виске… Кажется, я уже тогда знал, что однажды попрошу тебя об этом.
― Я решительно не понимаю, нахрена тебе это? Мы столько сил потратили, чтобы сделать тебя человеком… Да и, насколько я помню, ты ненавидел то, чем был. И кругляшка была первым, от чего ты избавился. ― Майкл глотнул из стакана и почесал за ушком Сумо.
