«Но сам-то ты редко делишься со мной собственными тревогами, предпочитаешь выглядеть суперменом», — Коннор не озвучил своего упрёка и не заметил, как его руки сжались в кулаки.

— Твоё беспокойство напрасно. Просто я думаю, что диод — пережиток прошлого, для нас он символ несвободы, поэтому лучше его убрать. Знаю, решение выглядит несвоевременным, — Коннор мягко улыбнулся, — и поэтому кажется странным. Но всё хорошо.

Брови Хэнка по-прежнему были нахмурены, а в глазах плескалось недоверие, он неопределённо хмыкнул и понёс свою посуду к раковине. «Его это не убедило», — без сомнений решил Коннор, провожая взглядом опущенные плечи Андерсона.

Комментарий к Часть II

* Мне он не рассказывал о своих похождениях с гномами в Лихолесье¹ — Хэнк ссылается на сцену из фильма «Хоббит: Пустошь Смауга» 2013 года, где хоббит Бильбо спасал своих друзей гномов из ловушки гигантских пауков.

Пост к главе: https://vk.com/wall-24123540_3474

Группа автора: https://vk.com/public24123540

========== Часть III ==========

Ночь, напоённая тихим кошмаром. Шорох паучьих лап по паркету. Мерзкое мохнатое прикосновение. Мария не могла пошевелиться, не могла закричать, перед глазами плыли туман и пластичные уродливые картинки. Паучьи усы щекотали её шею, на коже остался влажный след; она хотела утереться, но руки были придавлены к матрасу. Пусть это будет сон. Пусть это будет сон…

Неоновые брызги света на обоях — красиво. И жутко.

Сиплый визг автомобильных шин: закричать бы так же громко, освободиться, не чувствовать стыд. Но никто ничего не узнает.

Не узнает. И не придёт.

Проснулась уставшей и разбитой. Долго сидела на краю постели в трусах, одном носке и джемпере, потирая кулачками слипающиеся глаза и втягивая носом запах жареных тостов, что долетал снизу, из кухни. «Папа покупает этот дешёвый невкусный хлеб, который свежим просто невозможно есть. Эх, если бы я только умела, сама выращивала бы и пекла его! Но это, конечно, глупость несусветная, ведь у нас и выращивать его негде, наш задний дворик слишком мал для этого». Слезла с кровати и подошла к подоконнику, где в прямоугольных горшочках у неё прорастали овёс, петрушка и базилик, а рядом в кружке проклюнулась луковица. Уткнулась носом в свои зелёные богатства и с блаженством вдохнула сочные ароматы лета, которое она пыталась удержать в своей комнате круглый год. Научить её выращивать эти мелочи Мари когда-то попросила маму.

Мама. Память рисовала её на подъездной дорожке в летнем сарафане, с бумажным продуктовым пакетом в руках, сдвинутыми на лоб солнцезащитными очками, с приветливой улыбкой на губах, пахнущих мятной жвачкой, и перекинутой на одно плечо косой. Мария откинула штору и выглянула в окно, устремив взор на подъездную дорожку, умытую весенним ещё пока холодным дождём. Каждое утро она верила, что снова увидит внизу маму. Но запах тостов из невкусного хлеба, который теперь покупал отец, настойчиво умолял смириться с тем, что Бет больше никогда не будет стоять там в своём красивом сарафане. Смириться, что её чудесный рот, даривший светлую улыбку, давно сожрали могильные черви.

В гостиной шумел телевизор, но было пусто: отец сидел в столовой, занимаясь распределением счетов. «Так, это просрочено, это оплачено, это может и подождать», — цедил он себе под нос, увлечённый своим занятием, и не заметил проходящую мимо дочь. Мария воспользовалась этим и тихонько переключила новости спорта (скука смертная!) на новости экологической обстановки.

— Я смотрю, Мари, — не поднимая глаз и не поворачивая головы, пробубнил Роджер. — И тебе доброе утро, солнышко.

— Ой, привет, папуль, я тебя не заметила, — хитреньким голоском отчиталась она.

— Садись завтракать.

— Пап, помнишь, какой хлеб покупала мама? Этот невкусный, как будто бумагу ешь.

— Мама покупала очень дорогой хлеб. Я знаю, она любила всё натуральное, и у тебя это от неё, но сейчас туговато с финансами, нужно пока поскромнее. Мне обещали прибавку, если я помогу нашему отделу поднять показатели. Скоро всё наладится.

Мари плавно подошла к отцу и поцеловала его в причёсанные светлые, как у неё, волосы.

— У меня зелень подросла, я нарвала базилика и петрушки. — Она протянула ему под нос душистый пучок.

— Красотища какая, — похвалил он, вдохнув аромат. — Положи половину в сушилку, завтра обязательно сварю с ними суп. — Роджер наконец-то повернулся к дочери.

— А чего это такое ты тут считаешь? У нас опять не хватает денег для оплаты счетов? — с видом взрослой поинтересовалась Мари.

— Обманывать не стану: дела пока идут не очень гладко, но обещаю, что всё улажу. Садись скорее есть, а то на школьный автобус опоздаешь.

Проскакала в кухню, вскрыла упаковку какао и залила кипятком, затем с предвкушением достала бутылку молока и аккуратно влила тонкую струю в плотную толщу напитка, наблюдая, как белое облачко растекается узорами и заполняет собой кружку. Любимый утренний ритуал. Марии нравилось придумывать молочных зверей или цветы. Немного полюбовавшись, обрушила на дивный мир гнев чайной ложки, окончательно преобразив шоколадный оттенок, и с наслаждением сделала первый глоток на пробу: идеально. Густой и сладкий вкус успокоил нервы, заставил на мгновение забыть о ночных кошмарах, паук пока что притих, и это вселяло в Мари бодрость духа. Вернулась в столовую и принялась за завтрак.

— Мари, — очень серьёзно заговорил Роджер, — через неделю я хочу тебя кое с кем познакомить. И лучше, чтобы это не было неприятным сюрпризом. — Снял очки для чтения и посмотрел на дочь. — У меня появилась женщина. Мы познакомились в конце января, но я чувствую, что всё серьёзно, и хочу, чтобы вы подружились.

— Женщина? Сейчас? — только и смогла вымолвить Мари.

Продолжение ночных кошмаров наяву. Отец не мог говорить об этом взаправду и с такой невыносимой лёгкостью. Значит, он встретил другую всего через два с половиной месяца после смерти мамы. Неужели он так быстро оплакал её? Неужели готов забыть? Мария оглядела надкусанный тост, и проглоченный кусок подкатил к глотке. Мерзкий, гадостный, бумажный хлеб! Мама никогда бы этого не допустила. Хотелось закричать, начать ставить условия, но слова не шли с языка. Ей вдруг стало страшно: так осязаемо и ясно в памяти возродились полночные рыдания отца за запертой дверью — туда всегда было нельзя. Нельзя было видеть его раздавленным, уничтоженным скорбью.

С её губ едва не сорвалось «я не хочу её даже знать», но Мария молча встала, оставив недоеденный завтрак, взлетела по ступеням наверх, в спальню, под причитания отца, схватила рюкзак и выбежала наружу, хлопнув входной дверью.

***

Июнь больше не радовал так, как прежде, летнее солнце не могло растопить навсегда застывший внутри ледяной коркой ноябрь. К тому же в июне Роджер и его любовница Кларисса сыграли свадьбу. Мария не выказывала пренебрежения новой спутнице жизни отца, но держалась с ней холодно и отчуждённо. Раздражали её и слащавые попытки мачехи сблизиться, стать семьёй: спонтанные обеды в кафе, милые девчачьи безделушки в подарок, которые были Мари неинтересны, нарочито любезные вопросы «как прошёл день?» и поверхностная заинтересованность в том, что действительно было для неё важно. Ко всему прочему Кларисса сблизилась с «занудой» дядей Робертом, и тот стал более частым гостем в доме кузена, чем прежде. Мари понимала, что мачеха не была монстром, что она хотела по-настоящему быть добра, но не могла ничего поделать с неприязнью, обидой и подавляемым гневом. Она копила каждый день в себе злобу и не знала, в какой момент той заблагорассудится выйти наружу. Мария редко делилась этими переживаниями с двумя школьными подругами: они поддерживали её, но не могли понять всей остроты той боли, что она испытывала, и с детской непосредственностью переключали разговоры на поп-культуру, школу, мальчиков и увлечения.

Стоял душный день, и Кларисса открыла все окна в доме, чтобы как можно скорее выпустить на улицу дым. Обед, который она с утра готовила для Роджера, сгорел во время её телефонного разговора с приятельницей. Рядовая ситуация, ничего криминального, но Марии казалось, что катастрофа с обедом была подстроена специально, чтобы оставить отца голодным. Тогда она впервые открыто взорвалась.