— Ребята, ребята, — укоризненно, но весело произнес он, — а кто ноги будет вытирать? Мария Степановна, хоть вы на моих орлов повлияйте: совсем от рук отбились.
Ребята смущенно переглянулись, выскочили в сени и через минуту вошли обратно, но уже без валенок, в одних носках. Мужчина тем временем снял полушубок и аккуратно повесил на гвоздь возле двери, сверху приспособил шапку и длинный домашней вязки шарф. Пригладил редкие седые волосы и, достав из кармана пиджака пластмассовый футляр с очками, бережно водрузил их на нос.
Андрей с любопытством рассматривал гостя. Лицо круглое, со смеющимся вздернутым носом и крупными хрящевыми ушами. Через лоб тянется тонкая ниточка давно зажитого шрама, на переносице она пропадает и появляется снова чуть ниже левого глаза, спускается вниз по щеке и заканчивается красноватым рубцом. Плечи сутуловатые, как у человека, просиживающего много времени за столом. Синий костюм сидел на нем несколько мешковато, но чувствовалось, что владелец привык к нему и носит с удовольствием. Застиранная кремовая рубашка, а на ней дешевенький черный галстук на резинке.
— Ну и погодка, — произнес он, потирая руки, и только тут взглянул на Андрея. — Здравствуйте…
Это Андрей Петрович Кудряшов, — быстро произнесла Смолягина, расставляя на столе тарелки, — из газеты… Помните, я вам рассказывала, Константин Павлович?
— Лозовой, — коротко представился тот и крепко пожал руку Андрею, — учитель истории. Вот приехал с ребятишками своими посмотреть на места, где когда-то воевал… Вернее, не воевал, а горя хлебал. Вот если бы не Мария Степановна, не сидел бы сейчас за этим столом, а лежал бы где-нибудь возле Выселок… — Он замолчал и, окинув взглядом притихших ребят, вполголоса продолжал: — Да, не каждый человек может так поступить, не каждый. А вы, Андрей Петрович, давно в газете?
— Недавно, — коротко ответил Андрей, — я был комсомольским работником до недавнего времени, писал, печатался.
— Что ж, писать, как говорится, дар божий. Успехов вам на этом поприще. Я слышал, будто вы хотите книгу писать о партизанах?
— Документальную повесть. Сейчас собираю материал, так вот и с Марией Степановной познакомился. И вас, Константин Павлович, буду просить помочь, если не откажете.
— Ну, помощник, положим, я плохой, а что знаю — все ваше… Ребята, помогите Марии Степановне, — негромко, но с силой сказал он. — В прошлом году, — снова повернулся Лозовой к Андрею, — мой класс занял первое место в Синельниковском районе по сбору металлолома. Нас премировали поездкой в Москву, а мы подумали с комсомольским активом и решили поехать по местам партизанских боев. Что ни говорите, Андрей Петрович, — понизил голос Лозовой, — а надо нашим ребятам не только рассказывать о героизме, но и показывать, где это и как было. Я в этом глубоко убежден…
Потом они обедали. Кислые щи, сваренные Марией Степановной, хвалили все и так долго, что хозяйка совсем смутилась от этих горячих и дружных похвал.
Лозовой вел себя свободно. Шутил, смеялся, но Андрею почему-то казалось, что делал он это ради Марии Степановны, которая радостно суетилась возле стола, то и дело вскакивала, чтобы еще что-то подать, что-то убрать. Андрей заметил, что Лозовой нет-нет да ласково, с трогательной заботой вскочит, примет из рук хозяйки очередную ношу и вскользь укорит, чтобы не суетилась. Ребята вели себя за столом тихо, словно понимая, что что-то здесь недоговаривается, словно чувствуя, какими незримыми нитями связаны их учитель и эта женщина.
После обеда школьники ушли гулять по селу, а Лозовой и Андрей, присев на низенькую скамейку около поддувала печи, закурили. Константин Павлович курил не торопясь, со смаком глотая дым, а затем выпуская его тоненькой струйкой в закопченную дыру. Пиджак он снял и остался в кремовой рубашке и галстуке. От всей его фигуры веяло чем-то таким школьным, что Кудряшов почти наяву представил, как он выходит к доске, на которой развешены Карты. На ходу кладет журнал на стол, потирает руки и, зорко оглядевши притихший класс, берет указку. Говорит он таким же тихим голосом, иногда прерывает урок шуткой, иногда строго смотрит на не в меру разговорившихся учеников и, чуть повысив голос, продолжает рассказывать.
— Да, Андрей Петрович, — неожиданно произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова, — хоть и недолго я был в отряде, но Тимофей Смолягин произвел на меня неизгладимое впечатление. Сильная личность! Ведь он был учителем до войны! На фронт я ушел в первые дни войны из-под Харькова… Осталась жена, два сына в деревне… Попал в окружение, тяжело ранили при выходе. Очнулся — никого нет, лежу, в лесу тихо, только где-то далеко отзвуки боя. Понял, что наши прорвались и ушли, меня то ли убитым посчитали, то ли в пылу боя не заметили, что упал, — только нет никого… Встал, прошел несколько шагов, чувствую, падаю… Когда очнулся: не помню. Пополз, сколько полз, тоже не помню. Полз на лай собак, очевидно, деревня была близко. Очнулся от удара ногой в лицо. Поднял голову — фашисты! Бросили за колючую проволоку, а там таких, как я, тысячи полторы, и почти все тяжело раненные… Недели две прошло. То ли я живучий, то ли молодой просто был, но немного оклемался. Потом погнали на какой-то полустанок и погрузили в теплушки. Кто по дороге падал — пристреливали… — Лозовой вздрогнул, по лицу его прошла судорога. — Потом поезд тронулся, и повезли нас…
Лозовой достал новую сигарету и, прикурив от окурка, несколько раз крепко затянулся. Какое-то время он молчал, сидел задумавшись, словно еще раз переживая и осмысливая происшедшее с ним. Андрей тоже молчал, с нетерпением ожидая продолжения. Он понимал, что торопить нельзя, через силу сдерживался, чтобы не сказать: «Ну а что дальше?»
— В теплушке вместе со мной был парень один. По-моему, его звали Олегом. Он где-то оторвал штырь металлический, и часа за два работы мы вынули из пола доску. Сидим, смотрим, а спускаться жутко, грохот, все мелькает, аж мороз по коже идет… Знаете, Андрей Петрович, — усмехнувшись, произнес Лозовой и посмотрел на Кудряшова поверх очков, — я уж к тому времени и в атаку ходил, и бомбежки видел, и сам убивал, и в меня стреляли, а тут такое безотчетное чувство страха сдавило сердце, что пошевелиться не могу… Олег спустился первый, долго висел, словно примеряясь, потом разжал руки и пропал в грохоте. Не знаю; повезло ему или нет, но после него решился и я. Была уже глубокая ночь. Повис я над землей, а руки разжать не могу… В ушах стук колес стоит, ветер бьет пылью и камушками… Потом, слышу, стук колес вроде реже стал. Понял, поезд на подъем пошел, и разжал руки. Лицо в кровь рассадил, ладони… Да вот след еще до сих пор, — Лозовой прошел пальцем по шраму на лице, — а вот потом промашку дал. С перепугу, наверное, вскочил, как только последний вагон прогрохотал надо мной, а меня с тормозной площадки фриц заметил и выстрелил. Меня отбросило с насыпи под откос. Отполз я в болото и отлежался. Гать нашел, ну и пополз по ней. Ночью ползу, днем заберусь в кусты и отлеживаюсь. Голову и грудь кое-как перебинтовал чем попало…
На вторую ночь выполз я на какой-то косогор. Обрадовался до смерти, что сухо стало. Нашел палку и заковылял, А через сотню метров на колючую проволоку напоролся. Завыла где-то сирена, пальба поднялась, я снова в болото. Как мог, быстро уполз, вскочил, даже шагов сто пробежал, потом у меня из раны на голове кровь хлынула, упал. Очнулся: слышу, собаки лают. Ну, думаю, пропал ты, Костя! От овчарок не уйдешь! Собрал все силы и побрел. Сколько шел и куда, не знаю. Помню, вышел на поляну и вижу, какая-то женщина хворост собирает. Я что-то крикнул… — Константин Павлович тяжело перевел дыхание и проглотил слюну, несколько раз сильно затянулся дымом. — Как все дальше было — убей меня бог, ничего не помню! Только через дней пять в себя пришел. Недели две я у нее отлеживался. А как почувствовал, что могу ходить, говорю ей, что, мол, так и так, хозяйка, спасибо вам, а мне надо к своим подаваться. Тут меня Мария Степановна и свела к девушке, что на краю болота жила. Груня, кажется, звали ее, а та к Смолягину в отряд переправила. Боец, конечно, из меня никудышный был — голова кружилась, рвало часто, но помогал, делал, что в моих силах было. Снаряжал магазины ребятам к автоматам, финки точил. Несколько раз в дозоры ходил…
