— Да, да, проходите, пожалуйста.
— Благодарствую. — Человек сделал несколько шагов, тяжело припадая на правую ногу, и неловко, боком опустился на стул.
Не спеша осмотрелся, что-то обдумывая. Достал из полушубка платок: большой, белый в синий горошек, вытер лицо, громко высморкался. Еще раз посмотрел на Андрея, на зарешеченное окно и усмехнулся.
— Вы меня по моему заявлению вызвали?
— Да… Сначала давайте познакомимся. Меня зовут Андрей Петрович Кудряшов.
— Дорохов Василий Егорович.
— Василий Егорович, мне не особенно понятно ваше заявление… Вы просите разобраться в вашем деле, по ничего…
— Точно, — хрипло перебил Дорохов, — разобраться в моем деле… А то, значитца, как-то не того…
— Но вы не пишете ничего конкретного.
— Чего писать, когда сказать можно… — Дорохов сумрачно посмотрел на телефонный аппарат и ровным, без малейшего выражения голосом продолжил: — Житья мне нет… На свет смотреть тошно…
— Хорошо, Василий Егорович, расскажите суть дела.
— Дело это не простое… — Дорохов вздохнул и начал медленно рассказывать, то и дело поглядывая на окно. Его обветренное грубоватое лицо было непроницаемо, голос звучал глухо: — Значитца, так… Были мы колхозниками. Правление было в Гераньках — деревня такая, километрах в десяти от наших Ворожеек. Красная Армия мимо нас не проходила: дорог нет, кругом болота… Боев особых тоже не было. Погрохотало недалече и кончилось. Стороной, значитца, прошли… А через неделю и фашисты нагрянули на мотоциклах, человек эдак с полсотни. Пришли, по избам разместились, кое-какую скотину в расход пустили: там корову прирезали, тут поросенка забили, гусей и кур постреляли… Сход собрали и приказали продукты сдавать, старосту откуда-то привезли… Вот так… А директором школы в вашей деревне был Тимофей Смолягин. Из наших, из ворожейских. Кончил техникум учительский в городе и вернулся детишек учить. В тот самый день, как немцы пожаловали, он пропал, словно в воду канул. Догадывался я, что он в лес подался — Тимоха перед этим самым все про места наши расспрашивал. Что да как? Да как лучше туда пройти, а как здесь пробраться, где речушка Марьинка начинается… Я в то время егерем в охотхозяйстве работал. В армию не взяли, — Дорохов похлопал по правой ноге, — на повале сосна на ногу упала. Хорошо еще место мокрое было — вдавило ногу в мох. Провалялся я в районной больнице, а как вышел, нога гнуться перестала: что-то в колено раздавило стволом-то, значитца. Так что в армию дорога мне заказана была — инвалид. Хорошо еще, что в лесничестве на это не посмотрели и разрешили работать… А может, и в лес меня Тимоха не взял поэтому, — неожиданно заметил он, — морока с таким, как я…
А лес-то лучше меня никто в деревне не знал. Охотился я сызмальства, да и дед с отцом охотниками были. — Он замолчал, глядя куда-то поверх головы Андрея и беззвучно шевеля губами. — Однако время пришло, и стали партизаны фрицев потихонечку щупать. То обоз отобьют, то гать порубят, а по нашим местам это беда — болота опять же… Потом затихли… Фашисты тем временем наладились на Выселках торф добывать, раньше-то там торфоразработка была. Нагнали, значитца, туда пленных и начали потихонечку ковыряться… Так и жили. Однажды просыпаюсь я от выстрелов. Слышу, бухают на Выселках, автоматы строчат, винтарн ахают. Тимошкину-то фузею я сразу узнал — дедово ружьишко, двенадцатого калибра. Бьет, словно кобель с перепугу брешет. Всю ночь стреляли, а под утро стихло все… Дня через два узнаем, что партизаны ночью напали на немцев, которые на Выселках обосновались и человек десять из охраны положили… Наехало тогда фрицев страсть как много, похватали стариков, баб, да и постреляли за деревней на выгоне. Шестнадцать человек загубили, а потом сказали: «Еще будут бандиты появляться — каждого второго расстреляем!»
Дальше — хуже. Нагнали полицаев из Ворожеек, и стали те по дворам ходить, выспрашивать. Наши-то, вестимо, помалкивают. Говорят, что в армии мужики, а кто пропал без вести… А отряд с тех самых пор словно сгинул. С год прошло, а то и боле, когда стучится ко мне ночью кто-то. Я жил в лесу, до деревни с версту было… Подошел к двери, спрашиваю, кто, дескать, стучится. Слышу шепот: «Открой, Василий, я это — Тимофей». Открываю. Стоит на пороге Тимоха, ободранный весь, голова перевязана, на шее автомат немецкий.
— Есть кто в избе?
— Никого, — говорю, — Варвара в Ворожейках у тещи осталась, один я.
Прошел он в избу, разделся. Накормил я его, напоил чаем. С собой собрал, что в избе было. Соснул Тимоха часа три, потом встал и говорит:
— Я, Василий, к тебе не только за этим пришел… Разговор есть. Знаю я тебя давно, поэтому и откроюсь, не таясь… Нужен мне человек свой в Ворожейках. Позарез нужен… Да такой, чтобы с ним встречаться ладно было… Окромя тебя, нет никого. Живешь ты в лесу, человек покалеченный, значит, в партизанах состоять не можешь, так что немцы тебя не заподозрят. Помоги, брат, больше некому.
Согласился я не сразу, честно говорю. Уж больно мне обидно было, что он меня в отряд не взял. — Дорохов вытащил из пачки папиросу, вопросительно посмотрел на Андрея, закурил, смачно затягиваясь. — Да… не соглашался я… Говорил, что не под силу мне, что, дескать, калека… А сам думаю: «Как на охоту, так, Васька, отведи, а как в отряд немаков бить, так погоди! Попроси ужотко, попроси…» Потом согласился, конечно: куда они без меня в болоте-то!
— Пойдешь завтра к фашистам, — говорит Тимоха, — и попросишься лесничим на Радоницкие болота. Скажешь, что не емши сидишь или что-то другое — тебе виднее. Они на это должны пойти — им тоже нужен человек в сторожке… Будешь приглядываться, присматриваться. Знать о том, что ты наш человек, никто, окромя меня, не будет, а ты тоже вида не показывай — беду накличешь. Ежели немцы к тебе нагрянут, на трубу сторожки поставь горшок, ну как в деревне делают, чтобы дождь трубу не заливал, а я из бинокля увижу… А встречаться будем у озерца, которое справа от тропы начинается, около кривой березы. Понял?
— Как, — говорю, — не понять… Только вот что на деревне обо мне подумают?
— Ничего, — отрезал Тимоха, — стерпишь. Наши придут, все на свои места встанет. Твой черед пришел, Василий.
Дорохов замолчал и, что-то вспоминая, беззвучно пошептал губами.
— На следующий день пошел я к старосте, — неожиданно громко продолжил он, — и попросился лесничим. Тот выслушал, потом позвал полицаев, и стали они меня расспрашивать, что да как, да почему вдруг… Я, понятное дело, твержу, как Тимоха учил: дескать, есть нечего, припасов не осталось, живности у меня отродясь не было, промышлял только охотой, а тут приказ властей — ружьишко отобрали, а как жить? Долго они меня мурыжили, но потом говорят: «Ладно, Дорохов, будешь лесничим, а обязанность твоя — дичь поставлять…» Дали бумагу какую-то, винтовку, шипел-ку, и стал я для них бить уток, косачей, а ежели кабан подворачивался, то и кабана валил. Да, я им еще сказал тогда, как дичь-то доставлять — путь до Ворожеек не ближний. Тогда один из них — тонкий такой, гибкий, словно хлыст, — и говорит: «Мы тебе лошаденку дадим, телегу, и наши люди будут к тебе в сторожку наведываться, дичь забирать… А ты, голубок, присматривай в лесу… Если забредет кто к тебе, не пугай, поговори, приласкай. Узнай, откуда, кто, куда. В общем сам понимаешь. Продуктами помоги, если попросят… Потом наш человек придет, все ему и расскажешь, а за это, голубок, заплатят тебе отдельно…»
— Ну и приходили? — спросил Андрей.
— Тимоха приходил, — ответил Дорохов, — много раз приходил, расспрашивал. Просил к разговорам полицаев прислушиваться и запоминать. Сволочуги эти меня надолго одного не оставляли: только один уйдет, второй является, а то трое сразу нагрянут. Даже самогон пришлось для них гнать — самогон-то язык развязывает, а я им еще для дури на дубовом корне да на махре настаивал, — Дорохов усмехнулся, — двумя стаканами с ног валил… Один чаще всех ходил. Я его поначалу даже жалел немного: больно молчаливый да болезный с виду какой-то. Самогон не пил, сядет в сторонке, скрутит самокрутку и дымит, во двор выйдет, по хозяйству норовит помочь: изгородь подопрет, дров наколет или сходит в лес и грибов в шапке принесет. Так и шло время. Месяца четыре прошло после того разговора в полиции. Один раз приезжает белобрысый, распряг лошадь и в избу.
