Однажды Андрей взял несколько листов и прочитал: это были его воспоминания. Жизнь отца, деда… Андрей, работавший к тому времени в отделе пропаганды обкома комсомола, усмехнулся. В его столе лежало несколько громадных рукописей воспоминаний старых комсомольцев, участников гражданской войны. Были они несовершенны и к печати не годились, но… у Андрея не хватало сил сказать об этом этим заслуженным людям. Он понимал их. Прожив жизнь, они хотели рассказать о ней его поколению, но не умели…
Читая торопливые записи, Андрей вдруг понял, что отец этим живет. А когда Петр Никитович не смог продолжать записи, Андрей понял, что отец потерял дело, которое давало ему силы жить.
— А зачем мне магнитофон? — удивленно спросил Петр Никитович, поворачиваясь лицом к сыну.
— Понимаешь, отец, я подумал, что ты сможешь продолжать свою работу… Ну ту, которую ты начал и не закончил. — Андрей ласково погладил отца по плечу. — Это очень просто: вставляешь кассету, включаешь магнитофон на запись и диктуешь. Да это и удобней, чем писать авторучкой. Я слышал, что сейчас все писатели пользуются только магнитофонами…
Плечо отца под рукой Андрея вздрогнуло. Отец прижался щекой к его пальцам и изменившимся голосом спросил:
— А ты что, читал?
— Читал, папа.
Отец молчал, и Андрей, поняв молчаливый вопрос, спокойно и тихо произнес:
— Я думаю, отец, это нужное дело… И для тебя, и для меня… Ты должен продолжать работу. Ты просто обязан довести ее до конца. Я буду помогать тебе, папа. На машинке печатать я умею. Ты будешь надиктовывать на кассету, а я по воскресеньям перепечатывать.
Из-за невысоких бугров и пологих холмов, которыми так богата подмосковная земля, кокетливо извиваясь, бежит речка с удивительно чистым и звонким именем — Истра. Недолог ее путь, не глубока она, не широка. Тысячи ключей питают ее на всем пути, и, наверное, от этого так холодна ее вода, а течение быстро. Иногда кажется, что Истра живет как живое существо и радуется и хочет радовать всех.
Около высокого холма, на котором опальный Никон выстроил Новоиерусалимский монастырь, делает Истра крутой изгиб, огибая широкий луг вблизи березовой рощицы. На этом лугу стоит небольшая деревенька Никулино. Десяток домов, столько же огородов, на которых ровными рядами тянутся к солнцу нежно-зеленые побеги картофеля да пачками стрел растет лук. Около самой речки, на отшибе, стоит маленькая закопченная кузница, возле которой в беспорядке валяются сломанные бороны, плуг с выщербленным ножом и еще какие-то металлические полоски, бруски, прутья.
Двери в кузницу широко распахнуты. Там, около гудящего пламени горна, ловко переворачивая клещами раскаленную заготовку, стоит невысокий мужчина с небольшой черной бородкой и взлохмаченной головой. Полинявшая от пота косоворотка с оторванными рукавами распахнута на груди. Кожаный фартук испачкан ржавчиной, гарью, копотью и бог знает еще чем, и кажется, что сними его сейчас Никита Иванович и поставь на пол, и будет фартук стоять словно каменный, повторяя складную фигуру старого кузнеца. А в глубине кузницы ловко гоняет старые, латаные-перелатаные меха Петр, сын Никиты Ивановича, чумазый парень с широкими плечами и мускулистыми руками. Русые волосы вьются колечками, домотканая рубаха заправлена в старые порты, подпоясанные веревкой.
— Нут-ко, Петруха, подсоби.
Петр, бросив ремень, которым качал меха, быстро подходит к отцу и, приняв из его рук клещи, без видимых усилий перебрасывает светящуюся заготовку на наковальню и берет в руки молот.
Кует он играючи, шары мышц перекатываются под кожей, кудряшки лезут в глаза, и он, досадливо морщась, сердито шевелит бровями, словно хочет этим движением подправить волосы. Слетает при каждом ударе окалина, сыплются искры, а на черном металле наковальни отчетливо начинает появляться золотистый контур серпа.
— Будя, парень… — Отец отбрасывает молоток и снова сует поковку в гори. — Нут-ко, Петруха, пошевели меха, чтой-то тускнеть железо стало.
И снова мерно вздыхают меха, попискивая благодаря незаметной дырочке, которую, как ни искал Петр, так и не смог найти. Да и нужно ли искать ее? Может, как раз этой незатейливой песни и не хватает для работы, для того, чтобы каждый день был наполнен грохочущей радостью, гудящим пламенем горна…
И снова падает молот на наковальню, снова старый кузнец ловко переворачивает почти готовый серп и, наконец, как-то по-особому звякнув молотком, кидает темно-красный, словно бровь матерого глухаря, серп в ведро с водой и, разогнувши спину, бросает:
— Шабаш, Петруха, подмети пол… Чичас мать харч принесет, обедать будем. Нам ишшо с тобой десяток серпов этих сработать надоть. Возьми ведро, сходи на речку…
Петр, прикрывшись ладонью, внимательно смотрит на косогор, за которым спряталась их деревня.
— Смотри-ка, батя, хтой-то на лошади скачет… — Петр показывает рукой на отчаянно несущегося во весь опор всадника.
— Мишутка Калугин… — определяет Никита Иванович, зорко всматриваясь в седока. — Ишь, шельмец, как ловок! — В голосе его звучит одобрение. — Десять годков, а скачет ладно… Чтой-то он несется, как угорелый? — вдруг с зародившейся тревогой спрашивает он сам себя, забыв, что рядом стоит Петр.
Всадник остановил лошадь прямо перед ними. Разгоряченная кобыла тонко и нервно перебирает ногами, а Мишутка, вертя головой и стараясь все время смотреть на Никиту Ивановича, тонким срывающимся голосом кричит:
— Бяда, дядя Никита! Война началася… Папаня прислал до вас, чтоб, значит, сразу в деревню бежали… Чичас по радио будут выступать… Бяда, дядя Никита!
Никита Иванович вздрагивает, лицо каменеет, и только серые губы что-то беззвучно шепчут. Он долго смотрит вслед умчавшемуся Мишутке, потом оборачивается к застывшему Петру, как-то тяжело и по-новому смотрит на сына.
— Так… — не раскрывая губ, наконец, выдавливает он, — отработались, значит, мы с тобой, Петруха… Полезли-таки гады… Чтоб им ни дна ни крышки не видать… Собирай инструмент и догоняй…
Он широким шагом направляется в деревню, а Петр, сорвавшись с места, начинает собирать инструмент и поковки, складывает все в кузницу и, быстро накинув амбарный замок на петли, резко поворачивает ключ. Окидывает взглядом кузницу и бегом догоняет отца.
Врытый в землю стол под старой яблоней в саду Кудряшовых был накрыт наспех. В глубокой тарелке вперемешку с квашеной капустой лежали соленые помидоры и огурцы. Шмат сала был не порезан. В кринке холодело молоко. На запотевшем ее боку появились капельки воды, медленно стекавшие вниз и оставлявшие на крутых боках кринки темные потеки. Отдельно стояли моченые яблоки, источавшие кислый и в то же время аппетитный запах. Яркое летнее солнце стояло почти в зените и сквозь колышущуюся листву яблони бросало длинные желтые блики на накрытый стол и две лавки вдоль него.
На лавке, уставившись в стол невидящими глазами, сидит жена Никиты Ивановича Дарья Сергеевна, невысокая, рано постаревшая, в синем сатиновом платке. Она тихо вытирает уголком платка заплаканные глаза и украдкой поглядывает на хмурого мужа и взволнованного Петра, который старается есть с достоинством, то и дело поглядывая на отца, словно примеряется к его неторопливым движениям. Никита Иванович, погруженный в свои думы, этого не замечает. Его морщинистое лицо побагровело, словно он что-то мучительно обдумывает, стараясь найти такие слова, чтобы остались в памяти надолго. Наконец он кладет вилку на стол, неторопливо вытирает загорелой ладонью рот и, бросив взгляд на жену, начинает медленно говорить:
— Вот что, Петруха, ты один у нас с матерью… Дед твой, да и я всю жизнь были солдатами справными… Не посрами нас, Кудряшовых… всех русских людей, земляков своих не посрами…
Петр слушал напряженно, не поднимая глаз. Ему вдруг почему-то показалось, что голос стал у отца другим: требовательным и жестким, и от этого у него вдруг заволновалось сердце, и ему захотелось встать, как перед учителем. Он тихонечко положил вилку на стол и, выпрямившись, старался медленно и незаметно прожевать картошку, которую перед самым началом разговора положил в рот.
