— Дорохов, послушай моего совета — кончай ты с этим… Ничего ты не добьешься, кроме неприятностей. Меня так уже запрашивали, что ты за фрукт и «не навесить ли ему еще пятерку за грамотность».

Василий Егорович хмуро выслушал и попросил разрешения быть свободным.

— Иди, Дорохов, — с сожалением произнес начальник. За долгие годы в аппарате ГУЛАГа капитан впервые почувствовал если не расположение, то странное для него чувство уважения к этому замкнутому, работящему мужику. И хотя вся его натура сопротивлялась этому, и хотя он сам себя уговаривал, что это фашистский пособник, возможно, каратель, но ни на секунду в глубине души капитан не сомневался в правдивости рассказа Дорохова. После войны он сталкивался с фактами, когда наши разведчики, заброшенные в фашистский тыл, после возвращения в расположение Красной Армии были осуждены. Им не верили даже ближайшие товарищи, думая, что молчание их было связано с перевербовкой гестапо. И наоборот, когда от кого-нибудь из них шли чересчур важные и секретные сведения о продвижении фашистских войск или о работе спецслужб, находились «бдительные» сотрудники, кстати всю войну просидевшие в Москве, которые тут же начинали уверять, что это «игра», «деза», подсунутая гестаповцами. Фронтовики не ломали ни перед кем шапки, вели себя достойно и обособленно. И капитан невольно начал задумываться, сопоставлять и… сам боялся собственных мыслей.

7 ноября пришла почта. Дорохов получил письмо от Вари. Как обычно, он делал так всегда на протяжении всего срока, Василий Егорович надел чистую рубаху и присел в своем бараке на нары, чтобы без помех прочитать письмо. Не успел он и страничку перевернуть, как в барак ввалилась компания во главе с Вишневецким. Они были в подпитии. Ни для кого не было секретом, что администрация «платила» оуновцам «за порядок» водкой.

— Матка бозка! — фальцетом закричал Вишневецкий. — Глядите, хлопцы-панове, Хромой чистую рубаху надел? Праздник Великого Октября отмечает… Ха-ха! Ты что, лишнюю пайку перед буграми отрабатываешь? Кто ты такой? Такой же, как и мы, фашистское отребье, бешеные псы, питающиеся падалью? Под большевика работаешь, сука… Попался бы ты нам перед войной… Я бы тебя, холуй, собственной рукой, — Вишневецкий сделал характерный жест вокруг шеи, — удавил бы!

Дорохов молча сложил Варино письмо и сунул в карман. Как-то криво ухмыльнулся, глядя на хохотавшую кодлу оуновцев, встал и, прихрамывая, направился к выходу из барака. Те его пропустили, но в самих дверях возник Вишневецкий. На улыбающемся лице со звериной ненавистью горели глаза. Дорохов понял, что драки не избежать. С нар наблюдали зэки, но никто не пошевелился, даже не попытался вмешаться.

Дорохов сделал еще шаг и неожиданно резко опустил кулаки на голову Вишневецкого — тот мешком рухнул на пол. Василий Егорович бил его зло, не так, как дрались в юности стенка на стенку — весело, с ухарством и беззлобно. Он бил, как бьют в лагере сук-наседок — с желанием убить. Оуновцы остолбенели. В жуткой тишине были слышны только хряпающие удары, и вдруг…

— Бей панов!

С нар горохом посыпались зэки. Через секунду в бараке шла ожесточенная драка. Особенно жуткая потому, что никто не кричал, не ругался, дрались молча, понимая, что с секунды на секунду может ворваться охрана. Через минуту все было кончено. Зэки полезли на нары, а оуновцы, отплевываясь, подняли Вишневецкого и двинулись к выходу. В дверях один обернулся:

— Ну, быдло вонючее, кровью харкать теперь будете!

В ответ ему помчалась деревянная чурка, которой пользовались «фитили», чтобы забраться на верхние нары. Оуновец пошатнулся и стал оседать на пол, закрыв ладонями разбитое вдрызг лицо.

Василий Егорович получил пятнадцать суток карцера.

Когда он, пошатываясь от свежего воздуха и слабости, вышел, охранники доставили его к капитану.

— Вот что, Дорохов, — мрачно произнес капитан, не глядя на него, — за драку в зоне я мог бы тебя отдать под лагерную тройку. Это, как минимум, пятерка… Но тебе повезло… Не до тебя сейчас. Неделю назад умер Сталин…

Василий Егорович шатнулся вперед-назад.

— Как?.. А как же теперь?.. Как?

— Не знаю… Иди в барак и не высовывайся больше. Иначе… сам понимаешь.

Дорохов доплелся до барака и рухнул на нары. Сколько мыслей пронеслось у него, сколько он передумал — один бог ведает. А может, и не было мыслей, а в голове стучал один и тот же, как пульс, вопрос:

— Как же теперь? Как жить?

В бараке было тихо. Заключенные по застарелой привычке старались не показывать своей реакции на смерть Сталина, но ночью то там, то здесь собирались группки и тихо обсуждали, что их ждет впереди. Они и не подозревали, что сидеть им еще несколько лет, а первыми выйдут на свободу, по злой воле Берии, уголовники, которым была предназначена жуткая миссия — вызвать дестабилизацию целой страны.

— Андрей, как дела? — спросил Игорь, потягиваясь в кресле.

Андрей неопределенно пожал плечами. Говорить было нечего. То ли сказывался недостаток опыта, то ли однобокость информации, накопленной за все встречи и разговоры, но в голове Андрея был сумбур. Правда, где-то в глубине души теплилась надежда на то, что разгадка близка, но это чувство было настолько неопределенно и расплывчато, что Андрей боялся признаться даже самому себе в этом.

— Фактов нет, — наконец произнес Андрей, поднимая взгляд на приятеля. — Просмотрел я последние радиограммы отряда, отправленные задолго до того, когда начался решающий бой. Сообщаются координаты разведшколы и все… У меня создалось впечатление, — вдруг медленно произнес Андрей и, встав, прошелся по комнате, — что эта каратель пая операция не была спланирована фашистами… Что-то произошло в школе, и это «что-то» заставило фашистов немедленно начать операцию против партизан… А уверенные действия карателей убеждают меня, что гитлеровцы знали точное расположение отряда, но откуда… непонятно. Может, в отряд проник агент гестапо? Кто он?.. — Кудряшов задумался и, прищурив глаза, рассматривал на стене календарь. — Меня также волнует тот паренек, которого спас Дорохов незадолго до боя. Понимаешь, если он был курсантом школы, то почему Смолягин не сообщил никаких данных о курсантах в Центр? А если это была игра гестапо? Возможен такой вариант?

Игорь кивнул головой.

— С другой стороны, — Егоров полистал документы в папке. — Вот… установлено, что гибель отряда была вызвана широкой карательной операцией фашистов против партизан по всей области.

— В том-то и дело, что нет. — Андрей порывисто подошел к столу. — Смотри… Каратели начали действовать 2 ноября, а бой на Радоницких болотах произошел на десять дней раньше… Значит, не планировали фашисты эту операцию. Что-то заставило их вопреки приказу начать раньше. Что?

— А из Белоруссии нет новостей?

— Жду. Там найдены материалы гестапо, где упоминаются наши места.

Зазвонил телефон, и Андрей рванулся к своему столу.

— Андрей Петрович, — голос начальника звучал глуховато, — у меня в кабинете председатель Радоницкого райисполкома Прохоров Виктор Матвеевич. Зайди, пожалуйста.

Когда Кудряшов вошел в кабинет Рослякова, тот разговаривал с пожилым человеком, сидящим в кресле рядом с письменным столом.

Прохоров был одет в серый костюм. На белоснежной рубашке красноватый галстук. На левой стороне пиджака несколько рядов орденских колодок. Лицо грубоватое, с крутым подбородком и большим, с горбинкой носом. Курчавые волосы, несмотря на то, что их, очевидно, старательно расчесывали, торчали в разные стороны. Говорил он резко, басовито. Казалось, что он сдерживает голос, чтобы тот не слишком гремел.

— Бюро обкома партии, Владимир Иванович, — услышал Андрей, закрывая за собой дверь, — приняло решение об осушении Радоницких болот. Нам выгода от этого прямая — появятся распашные земли и дешевое удобрение.

— Знакомьтесь, — начальник посмотрел в сторону Андрея, — старший оперуполномоченный Кудряшов. Прохоров Виктор Матвеевич, председатель…