Марина кусала губы и исподлобья посматривала то на него, то на Нюру. Потом ее взгляд остановился на фениной матери, и она крикнула:

— Степан! Может, я и виновата в чем, а вот гляди—Ры-ба льчиху я ж из тюрьмы вызволила.

— Ты?—ф^нина мать невольно приподнялась.

— Я!—твердо выговорила Марина.—У атамана в ногах валялась, за тебя, соседка, просила. Карповна тебе подтвердит, Степан, что это так.

— С Карповной еще разговор впереди,—ответил он и, стегнув коня, поскакал к хутору. Тронулась за ним и фура, арестованных повели своей дорогой.

Когда приехали в хутор, Нюра распрощалась с Феней и ее матерью, спрыгнула с фуры и пошла рядом- с отцом. «Что будет? Что будет?» — с тревогой думала она. Степан слез с коня и направился к хате. Нюра быстро привязала коня, поспешила за отцом. Увидя мужа, Карп'овна вскрикнула:

— Степан!—и бросилась к нему.—Ой, боже ж мой! Да откуда ты? Вот не ждала, не гадала! А я тут без тебя уже и света не бачила.

Она так обрадовалась, что, обняв мужа, не знала, что делать с ним, куда посадить его.

— Нюрка, ну что ж ты стоишь?—крикнула она,—дай же батьке воды, дай чистое полотенце. Ой, сокол мой!—и она заметалась по хате.

Нюра не сводила глаз с отца, с тревогой ждала, как он поведет себя. «Неужто он маме и слова не скажет про Рыбаль-чиху?»—думала она и в то же время боялась, что он будет чересчур суров. Степан уже несколько раз пытался начать разговор о Рыбальчихе, но Карповна сама говорила без умолку и так ласково смотрела на мужа, что он поневоле молчал и ждал подходящей минуты. Наконец, Карповна заметила, что он невесел, и сразу же вспомнила то, чего она больше всего боялась. Она умолкла, вопросительно посмотрела на мужа и, растерянная, опустилась на скамью.

— Степан, — умоляюще сказала она, — не кори...

И вдруг вскочила, схватила его за руку:

— Вот перед богом клянусь—не виновата. Разве ж я думала, что оно так будет? Не со зла я сделала, ради дочки нашей. Да что ж ты стоишь? Ты садись, Нюрка, ну скажи хоть ты

батьке что-нибудь. Я ж и Марину подбила, чтобы она Рыбаль-чиху освободила. Я ж ночи не спала, очи проплакала.

— Э-эх,—вздохнул Степан, сел и опустил голову,—осрами-ла ты меня, осрамила навеки.

— Степан!—сдерживая слезы, крикнула Карповна,—не кори. Кабы знала я, что красные верх возьмут! Не думала я этого... Марина меня замучила. Веришь—руки на себя наложить хотела. А как пришли да забрали ее, я аж крестным знамением себя осенила. Что она здесь натворила! Сколько она зла сделала людям! Она да Алешка Гуглий, да еще...

Запнулась, но все же, пересилив себя, добавила тихо:

— Да еще мой папаша — дед Карпо.

— Видишь,—сказал Степан,—теперь ты поняла наконец.

Карповна молчала.

— Эх, мама, — Нюра покачала головой, — сколько вам батя твердил, сколько я вам говорила!

И впервые Карповна не обрезала Нюру, ничего не ответила ей. Утирая слезы и поминутно вздыхая, она торопливо собирала на стол еду, усадила Степана, Нюру и сама робко присела.

— Ой, боже ж!—вдруг спохватилась она,—у меня -ж для тебя и винца припасен стаканчик.

Суетливо побежала в погреб. Нюра с благодарностью посмотрела на отца.

— Кушайте, батя, вот вы и дома,—постаралась прервать она тягостное молчание. Степан не ответил, сидел, задумавшись, а когда вернулась Карповна, он сказал ей:

—• Гляди—дочка твоя комсомолка, а ты того и не знаешь.

— Комсомолка?—растерянно посмотрела Карповна на Ню-ру.—Ой, боже...

— Да, комсомолка,—продолжал Степан.—От меня она не хоронится, а от тебя, родной матери, как от чужой, весь год хоронилась. Что ты теперь на это скажешь?

Карповна подумала и ответила покорно:

— Что ж, жи'віите, как знаете, не мне вас наставлять, а если перечила в чем, так я же думала, как для вас лучше сделать. Не пойму, что на свете творится, а сердцем чую, что теперь и вправду лучше будет.

А вечером, оставшись с отцом наедине, Нюра сказала ему:

— Я вам, батя, подарок приготовила.

—• Что ж за подарок, дочка?

Она засмеялась, полезла под матрац и вытащила маленький сверточек. Развернула его и подала отцу кисет.

— Заставляли меня белым офицерам его шить, а я для вас сделала. Хотела, чтобы красное сверху было, да Таисия не позволила, велела красное на подкладку пустить. Вы его, батя, теперь выверните наизнанку, чтобы красное все же сверху было.

Степан обнял Нюру и, улыбнувшись, сказал ей:

— Не страшно, дочка, что красное не сверху. Знаешь, иные люди снаружи тоже бывают красные, а внутри они как есть враги. Надо, чтобы человек в душе, внутри был красный, вот как этот кисет... Так пусть же он так и останется.

LVI

Утром возле станичной больницы собрались комсомольцы. Пришли проведать Галю. Нехватало только Нюры, но она вот-вот должна была вернуться с отцом из хутора.

На крыльцо вышел врач.

— Нельзя, нельзя, товарищи, — сказал он. — Одного, так и быть, пущу к больной, а всех — ни в коем случае.

Подняли спор — кому же идти. Хотелось, конечно, каждому. Чуть не поссорились. Наконец, остановились на Даше.

— Эх!—Степа с завистью почесал затылок.—На, неси,—он подал глечик кислого молока.—Скажи—«от всей ячейки».

Даша бережно взяла завязанный белою тряпочкой глечик и вошла вслед за врачом в больницу. Комсомольцы расселись на крыльце. Прошло десять томительных минут. Нетерпеливый Сеня Михайлов стал ходить взад-вперед под окнами, потом незаметно забрался на фундамент и приник к стеклу. Вскоре к нему присоединились все, и они увидели: Даша в белом, не по росту длинном, халате, чинно сидела возле галиной кровати и, сдвинув брови, заботливо кормила Галю с деревянной ложки кислым молоком. Галя, бледная и беспомощная, безропотно ела и не спускала с Даши теплых глаз. Притаившиеся за окном комсомольцы замерли, только Степа не выдержал и прошептал:

— Як ридна маты дитя кормит...

Даша невзначай подняла голову и, увидя товарищей, нахмурилась, но сейчас же по ее лицу расплылась застенчивая улыбка. Она осторожно показала на окно Гале. Та встрепенулась, собрала силы и, подняв руку, радостно замахала друзьям. В ответ все закивали головами, заулыбались, но в это время с улицы кто-то сердито крикнул и комсомольцы исчезли. Даша подбежала к окну, заглянула в него и объяснила:

— Санитарка прогнала. Кочура ей говорит что-то, а та и слушать не хочет.

Галя опустилась на подушку, и в глазах ее заблестели слезы.

— Что ты? — встревожилась Даша.

— Так, хорошо мне,—улыбнулась Галя.—А что же я Нюрку не видела?—вдруг спохватилась она.

— Скоро приедет с хутора, не беспокойся.

Даша еще посидела бы у Гали, но больше ей оставаться не разрешили.

— Будет здорова!—спешила она поделиться с товарищами,—доктор сказал. А рада она, что вы все на нее глядели! Аж заплакала, бедная; сама я чуть, дура, не заплакала. И где они—

те слезы—берутся? Чи все девчата такие, чи только я такая дурная?

Пошли. Договорились под вечер собраться во дворе у Оли.

— Теперь уже и таиться не будем,—шумел и смеялся Сте-па,—теперь прямо на воротах напишем; «Здесь комсомол».

— А что! И напишем,—подхватила Даша,—нехай все знают.

Радостные шли они по улице. Из-за плетней поглядывали на них станичники—кто одобрительно, кто хмуро. С особенным любопытством провожали их глазами хлопцы и девчата.

— А ну, спроси их что-нибудь,—толкая локтем соседа, подзадоривал высокий чернявый парубок Микола. Но его и самого подмывало заговорить с комсомольцами. Он откашлялся и крикнул из-за плетня: — Гей! Як вас там? Товарищи! Чи не вы часом винтовки с гарнизона потягалы?

Кочура посмотрел на него и остановился, и все остановились. Хлопец осклабился, блеснул белыми, как молоко, зубами, и лицо его вдруг стало таким добродушным, что Кочура и сам невольно улыбнулся ему.

— А хоть бы и мы, так что?—спросил он.

— Да ничего. Мы не против. А дивчата у вас що роблят?

— Как что? То же, что и мы.