— Кушайте, дорогие гости, — поминутно приглашала хозяйка. — Извините: чем бог послал... Праздник великий, и сын вот звание полковника получил...

Костик вскочил и, подняв стакан с вином, провозгласил тост за гостей. И сразу заговорили, зашумели все, каждому захотелось сказать свое слово. Тамадой выбрали Ивана Макаровича, но слово первым получил дед Карпо, как самый старший. Он поднялся, обвел всех глазами и сурово сказал:

— За престол государя императора!

И сразу наступила тишина. Гости переглянулись. Этого никто не ожидал.

— Государь-то наш уже в бозе почил, — тихо заметил ему отец Афанасий.

Тогда дед Карпо стал говорить о том, что никакой он власти не хочет, кроме царской. Его не перебивали, считали неприличным перебивать старика, но и не слушали, за исключением лавочника Мозгалева и отца Афанасия. Отец Афанасий, как более хитрый, не спешил высказывать свое мнение, а Мозгалев сочувственно кивал головой. Потом говорили тосты атаман, Костик, батюшка. Сначала пили за здоровье друг друга.

- Шоб наша доля нас не цуралась, Шоб в свити нам краще жилося, —

затянул баском Иван Макарович. Снова пили, снова поздравляли один другого с праздником, опять пели песни. Потом, когда разгорячило вино, когда в просторной хате стало уже жарко и лица у всех раскраснелись, атаман попросил слово, и тут, когда его выслушали, начался горячий спор. Иван Макарович расстегнул ворот бешмета и с пеной у рта доказывал, что Кубань должна принадлежать только кубанским казакам и больше никому, атаман же и Костик стояли за то, чтобы Кубань по-прежнему была частью России, чтобы вместе с белой армией бороться с красными. А дед Карпо не слушал ни тех, ни других, метал молнии из-под бровей и кричал, что все равно без царя не будет толку. Единственно, на чем все сходились — что самый лютый враг у них один: большевики.

И вот тут-то, переглянувшись с Мариной, Костик попросил всех хоть чуточку успокоиться и внимательно выслушать его.

— Спорить, — сказал он, — не время.

Пристально осмотрел окружающих и, заметив у дверей Карповну, показал на нее глазами Марине. Та что-то сказала ей тихо, и она вышла. Это не ускользнуло от деда Карпо. Уже крепко выпивший, он вдруг почувствовал себя кровно обиженным.

— А что моей дочери здесь уже и места нема?—взвизгнул он и стал выбираться из-за стола. — Муж ее—большевик, красный. Знаю. Я его сам из винтовки убью, а может, як собаку, на дереве повишу. А кровь мою на позор вам не дам. Мое отцовское дило: захочу — прокляну свою дочь, захочу — сгною ее, окаянную, а не вам над ней потешаться. Желаю, чтоб вона здесь сидела. Вот где! — он показал на место рядом с Таисией Афанасьевной. И, вспомнив, как Алешка Гуглий вольничал утром с его внучкой Нюрой, он еще больше загорячился:—Не дам свою кровь на позор!

Стоило большого труда успокоить его. То, о чем собирался сейчас сказать Костик, никак нельзя было говорить при жене большевика. Но и с дедом Карпо Костику и Марине теперь ссориться было невыгодно. Дед был нужен им, они знали, что он имеет большое влияние на зажиточных казаков.

— Ну, я пошлю за Карповной, — опять переглянувшись с Костиком, сказала Марина.

Дед кое-как успокоился, и Костик начал говорить. Он сказал о том, что у белых сейчас решающие дни, что положение на фронте серьезное. Всего он, конечно, не сказал, он знал, что положение не только серьезное, но и безнадежное. Даже матери, и той он всего не открыл. Их целью было собрать на эту вечеринку самых влиятельных людей в хуторе и в станице и не только предупредить, но и попробовать сговориться, как поступить, как спасти имущество, как, в случае прихода красных, продолжать с ними невидимую, неуловимую войну, из-за угла, из-за спины. Его личное положение ему было ясно. Оставалось одно: бежать. Но об этом он, конечно, и не заикнулся: об этом знала одна Таисия Афанасьевна, решившая бежать вместе с ним.

Когда Костик умолк, все притихли, и разговор невольно перешел на шопот. Одна Марина сохраняла спокойствие. Она по-прежнему потчевала гостей и зорко следила за настроением каждого. Осталась довольна, поняла, что деньги ее, потраченные на угощенье, не пропадут даром.

Цель была достигнута. Нужные ей люди, только что горячо спорившие, теперь сплотились. «Царь ли, чорт ли, — думала Марина, — все равно, лишь бы не большевики».

А Карповна — в глубине души оскорбленная, — выйдя из хаты, снова подумала: «И красные мне не радость, а хоть бы уж скорей налетели они сюда, чтоб от той проклятой Марины и костей не осталось». Озлобленная, она подкралась к окну, припала ухом и жадно слушала. Марина же обманула деда Карпо, только сделала вид, что послала за ней.

... Расстроенная и испуганная вернулась Карповна домой.

Долго сидели они с Нюрой. Нюра все успокаивала мать:

— Чего вы, мама, волнуетесь? Ну, чего вы волнуетесь? Лучше ж нам будет, как батя вернется.

А Карповну все пугала мысль: «Докажут, что я на Рыбальчиху указала, — убьют...» И она думала: «Разве ж я знала, что ее заарестуют? Я ж ей зла не желала. Нюрку жалела, душой болела — как же дивчина без школы останется?»

Взгляд ее случайно остановился на пирожках, что принесла маринина племянница. Они так и лежали нетронутыми. Ни слова не говоря, она взяла тарелку в руки и пошла к дверям.

— Куда вы? — спросила Нюра.

— Снесу в погреб.

— Лучше Серко отдайте.

Карповна не ответила и вышла. Во дворе испуганно остановилась: в хате у Фени горел огонек. Упало сердце. «Такой праздник, а она, сиротка, одна», — подумала Карповна и, неожиданно для себя, приняла решение. Пугливо озираясь,, перебежала улицу и постучала к Фене в окно. Та испуганно спросила:

— Кто?

— Я, я, — торопливо шептала Карповна, — не бойся, отвори.

Когда Феня ее впустила, она подала ей пирожки и быстро посмотрела по сторонам.

— Возьми... Не брани меня, деточка, я перед тобой не виновата. Бог даст, мать вернется. Я тебя тоже не забуду. А мать вернется — скажи, что я тебя жалела. Я тебе, может, еще когда что принесу. Только ничего не говори людям, а я побегу, пока на улице никого не видно.

— А Нюра где? — спросила Феня.

— В станице, в станице... Она не приезжала, ее здесь нет...

И Карповна скрылась. Добежав до своих ворот, спохватилась: «Что ж я сделала? Я ж ей и маринину тарелку отдала!» Но еще раз перебегать улицу не решилась и пошла домой.

Нюра сказала:

— Чего вы пирожки в погреб прячете? Не лето же. Отдайте их Серко. Пускай за здоровье Марины жрет.

— Что ты! В своем уме? — Карповна строго посмотрела на нее: — Рождественские пирожки — собаке... Очумела?

XL

Карповне не спалось. Она несколько раз вставала ночью, подходила к окну, прислушивалась. Изредка открывалась дверь марининой хаты, и тогда вместе с полоской света вырывались и звуки песен. Чаще всего слышался бас Ивана Макаровича.

— Догуляетесь, голубчики, — шептала Карповна и снова ложилась, и снова думала: «И чем оно все кончится?..»

Проснулись они с Нюрой рано. Нюра накинула платок и пошла в сарай за соломой. Невольно оглянулась на фенину хату.

— Дома! — чуть не вскрикнула она от радости, увидав, что замка на дверях уже нет. Рванулась было к воротам, но тут же остановилась. «Как я пойду? Как ей в очи гляну?.. Да и люди заметят... Лучше вечером... Нет, сейчас же побегу!»

Но не успела она выглянуть на улицу, как увидела выходящего с фениного двора Алешку Гуглия.

«Что он там делал?» — испугалась Нюра.

Алешка ее заметил и ускорил шаги. Во двор вышла Карповна, и в ту же минуту в соседнем дворе появилась Марина. На ней было уже будничное платье, поверх которого она накинула теплый кожух. Голова ее была повязана черным платком. Она искала глазами Карповну.

— А! — вдруг улыбнулась она, заметив с ней Нюру. — На праздники к маме? Что ж ты ко мне в гости не пришла? Я б тебя угостила яблоками, орехами.

Нюра даже не поклонилась ей, отвернулась и пошла в хату, Марина проводила ее глазами и поманила к себе Карповну.