Слуги Шалевского, первоначально назначенные подозреваемыми (дескать, по наущению барина своего и за деньги убили для него ставшую дня него обузой содержанку его), при дальнейшем ходе расследования оказались лишь жертвой жадного до денег дознавателя, который надеялся таким образом поправить свое материальное положение, заставив богатого и знатного дворянина откупаться.

По той же причине сняли обвинение и с молодого повара, готовящего на оба дома. Изначально думали, что тот, дескать, мог убить француженку, третировавшую его сестру (тоже из крепостных), которая отдана была ей в горничные и которую она вознамеривалась, якобы, выдать замуж за какого-то старика из дворни.

На этой версии даже и я задерживалась, как на вполне заслуживающей внимания, так как все, знавшие Жанет, показывали в голос, что характер её в последнее время сильно испортился (ах, я знала причину этого!) и она вымещала свой гнев на невинных слугах, что, признаю не без сожаления, очень даже могло быть. Ибо я видела, в каком была она состоянии в последние свои дни, и вполне могла себе представить, что в припадках бессильного гнева она могла быть невыносимой для слуг своих, да и для самого Шалевского.

Шалевский! Снова и снова возвращалась я к этому странному, одновременно притягательному и отталкивающему субъекту. И снова вставал в памяти тот бал, как будто всё это было сегодня…

…Вот он пересекает бальную залу, и кончики наших пальцев встречаются при первых звуках музыки. Он смотрит прямо в мои глаза, явно ожидая чего-то большего, чем холодная вежливость, но, увы (или скорее — слава Богу!), мне не до любовных интрижек с этим известным ловеласом, и я отвожу глаза и весь танец стараюсь смотреть через его плечо. Задело ли мое равнодушие его самолюбие? Видимо, да, так как, проводив меня к моему месту, он просит разрешения присесть подле и заводит беседу, пересыпанную комплиментами, коими он жонглировал со свободой человека совершенно светского, привыкшего не задумываться над подходящими словами, которые будто сами собой нанизывались на нить разговора, усыпляя бдительность равным образом как девиц на выданье, так и многоопытных матрон, и невольно располагали к столь приятному собеседнику.

Я смотрю на него со спокойным, как надеюсь, выражением лица. Но между лопатками под корсетом у меня струится холодный пот!

— Вы как будто не слушаете меня, вы холодны и таинственны, как прекрасная Цирцея! — доносится до моего воспаленного мозга его последняя фраза.

Я улыбаюсь ему уголками губ, стараясь выглядеть как можно более непринужденно.

— О чем вы думаете в эту минуту? Как бы мне хотелось быть объектом этих мыслей!

Я вздрагиваю и, совершенно забывшись, невпопад произношу:

— Я знала Жанет…

Его лицо на мгновенье туманится, но в то же мгновенье он овладевает собой:

— Несчастная моя звезда! Кажется, решительно все в этом городе имеют какое-то отношение к этому делу. Все что-то знают. Все. Кроме меня! Вы знали Жанет, и что же? — с вызовом повернулся он ко мне. — ЧТО бы она ни говорила Вам обо мне, когда-то я любил ее и никогда — Вы слышите? — никогда не причинил бы ей вреда!

— Простите мне, я вспылил невольно… — почти сразу произнес он уже совсем другим тоном, взглянув на меня. — Очень сожалею. — И он, почтительно поклонившись и поцеловав мне руку, отошел от меня…

Я почувствовала озноб. Был ли это отзвук воспоминаний или мороз к вечеру усиливался? Бог весть! Я попросила слугу позвать извозчика и вскоре, укрытая медвежьей полой, сквозь снежную пелену, кружащуюся под тусклыми фонарями, направлялась домой.

Сказать правду, после того разговора я верила, что Шалевский не убивал.

Мучительная мысль о том, что тайна смерти Жанет никогда не будет раскрыта, останется со мной, и будет тревожить меня всю мою жизнь, казалось невыносимой. Неужели убийца так и останется неоткрытым? Неужели он будет жить и наслаждаться жизнью?

В этом году муж мой должен был ехать в Париж по делу устройства выставки Российской мануфактуры. Я сопровождаю его, и, поскольку дела его задерживают, развлекаю себя обществом своей старинной знакомой, поправляющей здесь свое здоровье. Обычная наша прогулка — по Булонскому лесу, мы неспешно вышагиваем по дорожкам, закрываясь от яркого солнца кружевными зонтиками и перебирая новости Санктъ-Петербурга и местные.

— Графиня Сокольская здесь, вы знаете? Могу вас представить, она представляет интерес… Не угодно ли — я представлю вас нашему небольшому русскому обществу? Графиня и еще две русские дамы составили здесь некий кружок и держат салон, куда заглядывают и знаменитости.

— Графиня здесь?

— Да. Вы удивлены? Она приехала сюда со взрослой своею дочерью, купила здесь дом и дает вечера чуть ли не ежедневно, и совершенно без церемоний… Хотите ли вы этого знакомства? — вдруг задала она несколько странно прозвучавший вопрос.

— Почему нет?

— Так решено! Я заеду за Вами вечером!

…И вот, мы идем под руку по аллее, ярко освещенной фонарями и, минуя сад со статуями и фонтаном, поднимаемся по ступеням особняка графини, следуем анфиладой комнат со шпалерами, увитыми розами, вдоль окон, в залитую огнями гостиную. В залу, более похожую на будуар, и обставленную с той с русской роскошью, которою за границей злые языки называют варварской. Роскошь в каждой детали просто поразительная: картины в тяжелых золоченых рамах, модная мебель, обитая бархатом, букеты цветов в огромных фарфоровых китайских вазах, огромный старинный рояль, мягкие персидские ковры на мебели, по стенам и под ногами, и множество диковинных безделушек повсюду, куда не кинешь взгляд — каждая, как думается, обошедшаяся своей хозяйке в маленькое состояние. Но кругом следы какого-то смятения, мебель не на местах, увядшие букеты, раскиданные по паркету листы с партитурами… Я поднимаю один лист и смотрю в ноты.

— Ах оставьте, у нас здесь по-простому, не утомляйте себя, сейчас сам автор нам это исполнит! — произносит дама, возлежащая на козетке в стиле мадам Рекамье, в кружевах, с сигаретой в длинном янтарном мундштуке в одной руке и книгой в другой.

— Позвольте представить вам хозяйку дома — графиня Сокольская! — произносит моя подруга.

У меня замирает сердце.

Зеленоватые глаза, рыжие волосы. Некрасива лицом, да пожалуй, и сложена нехорошо, тяжелая голова, коротковатые руки, полный торс. Но экстравагантна, очень оживлена, несомненно, умна и уверена в себе. Даже слишком. В глазах какой-то странный огонь, веселый и страшный. Неудивительно, что Шалевский не устоял перед этим бешеным темпераментом. Изящная, сдержанная Жанет была обречена проиграть этой конкуренции.

— Чувствуйте себя дома! Но я заметила ваш взгляд, не отпирайтесь! — возбужденно произнесла она с интонацией веселой злости и не без фамильярности. — Весь Петербург говорил об этом бесконечно, и как же это скучно! Чопорная столица и такая патриархальная Москва… Что, до сих пор все гадаете — кто же убил француженку? А хотите, я расскажу Вам? Рассказать? Или нет? — и она звонко расхохоталась, видя мое замешательство. — А, пожалуй, и расскажу! Хотите слушать — извольте. Но дайте мне слово… А впрочем, если и нарушите, то какое мне дело? — перебила она саму себя. — Даже если и расскажете кому — кто поверит, где доказательства? Да и я все стану отрицать…

Слишком хорошо заметно было, что ей давно хотелось говорить об этом, но всё было не с кем.

— Это я приказала своим людям убить ее, — заговорила она снова совершенно ровным голосом. И тут же пришла в возбуждение: — Она ворвалась в комнату, когда я была у Шалевского, и осыпала меня бранью! Кто! Содержанка! Набросилась на меня с кулаками. Такое не прощают. Он схватил ее и держал, пока я не ушла. Начал утешать её при мне! А ведь я была беременна тогда нашим с ним ребенком, и он знал…