Литмир - Электронная Библиотека
A
A

И вот, она убита! Известие это поразило меня своей мрачностью и непоправимостью.

Вечером, сидя с мужем в ложе, я более прислушивалась к своим мыслям, чем к голосу примы, блиставшей драгоценностями на сцене, и снова и снова звучали в моем мозгу слова бедной Жанет: «Я решилась сама быть у него сегодня вечером!» — и вновь видела я перед собой её лицо с чарующей грустной улыбкой. И я смотрела на сцену ничего не видящим взглядом, сжимая до боли в пальцах черепаховую ручку веера, не в силах справиться с охватившей меня тоской.

К счастью, муж мой был всецело увлечен представлением и еще более — закускою в буфете и не обратил на мое состояние особого внимания.

…Через пару дней с визитом к нам была Анастасия Петровна Перегуд-Залесова, старинная наша знакомая, со своей дочерью, девицей, впервые выходящей в свет в этом году.

— Ах, Мари, что скажешь ты насчет последних новостей?! — пренебрегая этикетом на правах близкой к нашему семейству, произнесла Анастасия Петровна скороговоркой с порога, и довольно резво, для ее тучного сложения, рысцой подбегая ко мне, распространяя вокруг себя запах пудры и духов от Ралле, после поцелуя, более воздушного, чем настоящего.

— А что такое?

— Шалевский арестован!

— Шалевский?

— Да-да! Вся Москва шумит! Всюду, решительно всюду, говорят об этом! Как? Разве можно? Человек такого благородства, одна из лучших семей, и вдруг обвинение в убийстве!

— УБИЙСТВЕ?!

— Ну да, Мари, убийстве француженки его! Лизон, поди … — спохватившись, произнесла она и замешкалась, не зная, куда отослать дочь свою.

— Ах, да что вы, maman, все говорят об этом, и я уж всё слышала, — лукаво улыбнувшись, сказала Лиза.

— Ну Бог с тобой Лиза, раз уж ты знаешь. Экая молодежь пошла — всё-то уже знают, и нет того, чтобы из приличия сделать вид, что не слышала! — сказала она деланно сердито и тут же рассмеялась вдруг, и Лиза засмеялась тоже, и ее хорошенькое личико, всё еще розовое с мороза, украсилось двумя ямочками, словно сделанными пальчиками купидона.

Но мне было не до смеха. Вдруг страшная мысль пришла ко мне в голову:

— Как… как звали эту француженку?

— Жанет. Жанет Дюпон, если память мне не изменяет. Он привез ее откуда-то из парижских трущоб и облагодетельствовал, жила тут как у Христа за пазухой. Купчихою сделал, из грязи в князи, и вот, поди ж ты, терпит теперь за нее этакие напасти!

Я остолбенела. Всё вдруг сложилось в моей голове в единую целую картину.

— Да что с тобой, mon chéri? Ты побледнела!

— Так, ничего…

— А как он красив! — мечтательно сказала Лиза, накручивая свой белокурый локон на тонкий пальчик.

— Кто, душа моя?

— Да Шалевский! Глаза огненные, и брови, и волосы прекрасные, и бледность такая интересная!

— Молчи, Лиза, всё вам интересно, да не всё к месту, — напуская на себя довольно ненатурально строгость, отрезала Анастасия Петровна. — Девушке нечего об таком думать, у нее есть для того отец и мать. А ото всех этих романов да любовей — грех один и несчастия!

Хорошенькая Лиза потупилась и стала рассматривать кружевную оборку платья и носок своего ботинка, улыбаясь уголками коралловых губок.

И тут вспомнила я, как видела Шалевского однажды на балу в дворянском собрании. Тогда сложилось у меня о нем впечатление двойственное. Лицо его, привлекательное вполне, и привлекательное, даже, пожалуй, слишком, в то же время имело какое-то странное выражение. Он был высок ростом, очень хорошо одет, держался уверенно и прямо и умел расположить к себе, но слухи о нем ходили противоречивые и даже мрачные. Как слышала я, многие девицы и дамы подпали под его магнетизм, и многие семейства от него пострадали. Но был он очень знатен и очень богат, и маменьки прочили своим дочерям его в партию весьма желательную. В обществе держал он себя, как человек очень светский, играл всегда крупно и часто выигрывал. Вот, пожалуй, и всё, что знала я о нем ранее. Теперь же, волею судьбы, узнала я о нем много больше, и это ужаснуло меня.

Мог ли он УБИТЬ ту, которую некогда так любил?..

Глава 8

Молодой обер-прокурор против старого генерал-губернатора

Весело потрескивали березовые дрова в изразцовой печи, горели свечи, мерцал фарфор и сиял хрусталь на столе, напольные часы пробили половину восьмого вечера, и обед наш, в семейном кругу, подходил к концу.

— Что новенького, Анатоль? — добродушно улыбаясь, спросил дядюшка, обыкновенно обедавший у нас по средам, отодвигая тарелку и берясь за фужер. — Уж простите меня, старого греховодника, дети, поста не держу: врач мой предписывает не менять привычной диеты! — и он довольно фыркнул над своей шуткой.

— Так что же пишут?

— Вздор, как и всегда, дорогой дядюшка, — ответил мой муж, поднимая голову поверх газетных листов. И всё об Шалевском! То ли убил, то ли не убил, но держат его на караульной. И люди его дворовые, что француженке служили, все теперь в кутузке. Всех загребли: и кучера, и повара (готовит, говорят, отменно!), и двух девок комнатных — решительно всех! И всех подозревают! Но как это может быть, позвольте вас спросить?! — и он требовательно взглянул на нас через пенсне.

— Что с тобой, дорогая? Если тебя фраппирует этот разговор, скажи слово, и мы переменим тему, — проговорил он тут же, озабоченно глядя на меня.

— Нет-нет, очень интересно!

— Вот и я об этом! Интересно, как это у них выходит, что все виноваты и никто не виноват! — тут же энергично подхватил Анатоль, возвращаясь на прежний тон. — Ну ничего-с, новый обер-прокурор наш, Лужин, всё разберет!

— Молодёшенек слишком, обер-прокурор-то ваш! — усмехнулся дядюшка, подкручивая пышные усы и приглаживая бакенбарды. — Амуры одни на уме, да искусства. Слух идёт, что заседает он всё больше по вечерам и по большей части — в литературном салоне некоей известной всем особы! Ха-ха!

— Не скажите, дядюшка, это дельный человек, образован и отменно умен! А что до амуров, так ничто человеческое ему не чуждо. Как говаривал старина Теренций задолго до рождества Христова: Homo sum, humani nihil a me alienum puto! — И муж мой рассмеялся раскатистым баритоном. И повторил: — Я — человек, и полагаю, ничто человеческое мне не чуждо!

— Не-е-е-т уж, батенька, тут надобны жизненный опыт и мудрость! Куда вашему обер-прокурору против нашего генерал-губернатора! Арсений Андреевич — человек солидный, в летах, без глупостей каких, человек достоинств немалых, на него и надежды поболее…

— Чурбан-паша?! — расхохотался вновь Анатоль. — Так это он-то и распорядился всех в кутузку упечь, ваш Чурбан-паша! Сидят теперь под замком, трясутся. Прежде писали, что нашли, мол, в людской, на квартире в Тверском бульваре, кровь, а, значит, не люди ли француженкины сговорились да и убили ее? И те тоже: сидели-сидели да в один прекрасный день вдруг давай признаваться, мол, мы убили, ненавидели иноземку, а барин наш не при чем! Да позже оказалось, что кровь-то в людской была от курицы — повар птицу бил в людской, не мог места получше придумать! А признание убийства из них выбил не в меру усердный пристав.

Теперь же они каются, что прежде всё врали, и талдычат в голос, и Богом клянутся, что француженку в глаза не видали после того, как она накануне своей пропажи вечером потребовала взять ей извозчика, да и укатила. А куда — не знают, не ведают! Да и как можно было б убить, и чтоб никто не услыхал посреди ночи? В доме этом на Тверской, где мамзель жила, в соседях у ней живет студент, польский подданный, так он показал, что стенки-то, мол, там чуть не картонные, сразу бы услыхал и крики, и возню, да и собачонку ее визгливую! А ни звука не слыхал он той ночью!

Герой-любовник же наш сидит нынче на губе, строчит жалобы министру юстиции на дурное обращение со своей персоною и пишет то ли роман, то ли пиесу, вообразите себе! Вся Москва о нем шумит, а он пиесы сочиняет! Дамы и девицы московские, все решительно, по нем с ума сошли. Напридумывали себе романтической чепухи тут же. Мол, последняя пассия его, графиня-то, подкупила своих людей прибить француженку, уж больно та лезла со своей ревностью!

5
{"b":"867900","o":1}