Сказки для взрослых

На вопрос, какой из даров является для человека наиболее ценным во все времена и для любого народа, мудрец Капкыдадыч отвечает: “Возвращение памяти о себе самом”.

А верно! Кто же мы на самом деле? Что за существа? Ангелы во плоти или узники божьей кары?

Окружающая реальность – это самый странный сон, принимаемый нами за жизнь.

А что же там, за гранью грёз? И кому, в конце концов, всё это снится?

Авторское свидетельство №647

Когда объешься огурцами, да ещё запьёшь их парным молоком, тебе, конечно, не до сурьёзных разговоров. Но знавал я одного мужика, который к огурцам ещё и редьки с луком добавит, а к молоку кваса, и хоть бы хны. На редкость крепкий был человек. Одно слово – от земли. Звали его Фёдором.

Помыкался Фёдор в городе, да что-то там ему не глянулось. И вернулся он в свою родную деревушку Пятаково, где осталось с десяток покосившихся от бесхозности хат. Не откладывая, устроился механизатором. Правда, в бригаде их всего двое было – он да Филимонов-бригадир. Тоже чудак добрый. Все совхозные давно в районный центр перебрались, где и газ, и горячая вода, а этот, упёртый, построил на отшибе добрый хутор и не дал в Пятаково сельсовет упразднить. Там же подвизался пахать двадцать пять гектар под пшеницу, да с пятнадцать силосных. Всё ж показатели.

Хозяйство своё Фёдор решил приводить в порядок ближе к осени, только поднял целые ещё ворота и направил калитку.

Как-то спит он в избе, и видится ему дедок, что заходит прямо сквозь стену, усаживается в его ногах на кровати, чего-то тихо при этом болбочет и со строгостью поглядывает на спящего Фёдора. Тот ногой шевельнул, проснулся, а старичок-то не пропадает. Сидит, маленький такой, весь бородёнкой обросший, и волосы у ней словно паутинки.

Фёдор со сна хмурый всегда, но тут на него нашла растерянность вместе с обморочной робостью.

– Ты хто такой?

Старичок цыкнул невидимым зубом.

– Спрос! Вот кто!

Фёдор подогнул ноги и помахал ручищей перед глазами.

– Домовой что ли?

– Кому домовой, а кому – чумовой.

Дедок боком подплыл к Фёдору и безбоязненно устроился у него на груди. Тот было попытался освободить руку из-под одеяла, а тело словно инеем подёрнулось, пошевелиться не может. Раз дёрнулся Фёдор, другой – ничего не выходит. Дедок-то всё ближе, вот уж у самого лица, и своим пахоточным дыханием веет, как душит. Разлепил губы Фёдор и с трудом прошептал:

– Чей же ты будешь, старичок? Уж не дед ли Пыхто?

Дедок вздрогнул и на мановенье растаял в воздухе, появившись из-за подушки.

– А ты откудова меня знашь?

Фёдору вроде как полегшало и задышалось легче.

– Бабка Кузьминична мне, малому, про тебя толковала.

Фёдор душой не кривил, но рассказы крёстной помнил смутно, говорил, только бы отвлечь внимание незваного гостя, да с размаху хватить его кулаком.

– Кузьминична, говоришь…

Выпуклые глаза домового затуманились и засветились охровым.

– Х-хыы. Поскакуха была хоть куда.

Фёдор даже поперхнулся, и забыл про ухищрения.

– Да ты о чём, запара? Она же в Покров пятнадцать лет как на погосте лежит. А может, щас и поболе?

Дедок вяло увернулся от освободившейся ручищи Фёдора, и, не обидевшись, отпрянул к печке, где задумчиво устроился на лавке.

– Эт как посмотреть. Я её, голубушку, токмо-токмо со свету отправил. Так последнее время с ней и коротали, покамест еёный домик совсем не разъехался.

Фёдор с облегчением потянулся и сел на край кровати, продолжая измерять глазом расстояние до лавки. Но дед Пыхто на его намерения никак не реагировал, спокойно жмурился на просыпающееся солнышко, словно был уверен, что в любой момент сможет скрутить этого бестолкового здоровяка.

– Чо, никак Кузьминична чисто в привидение превратилась?

Дедок фыркнул.

– Эт ты сам привидение, дурило! Я-т думал, што ты пришлый, заморочить решил, а ты, оказывается, Пятаковский… Ан вот никак не припомню тебя.

Фёдор окончательно успокоился и принялся неспешно одеваться, только раздирающая рот зевота напоминала о странности происходящего.

– А я по домам-то сиднем не сидел. Меня батяня с ранних лет к полю приучал. А ежели не в поле пропадал, так в лесу.

– Зря, зря. Дом-от великая вещь. Имеешь дом, так и поле с лесом твои будут. Бывало, придёт к Кузьминичне Франя-соседка, и ну давай чаи гонять. А потом ти-ихо так запоют што-нибудь сердешное, аж душа заходится.

Фёдор размашисто поливал себе на лицо из рукомойника, пытаясь унять нездоровую зевоту.

– Дак у тебя и душа есть, што ли? А люди баили, што у домовых её нету вовсе.

Дед Пыхто ничего не ответил, с лавочки слез и засеменил куда-то за печку. Фёдор крепко растёр лицо полотенцем, сдирая с него остатки хмари. Заметив на столе забытую с вечера кринку топлёного молока, он двумя глотками опрокинул её в себя.

– Пошто кислятину пьёшь? Неужто заране в подпол убрать трудно?

Дедок уже сидел на печке и взирал на Фёдора сверху вниз.

– А-а ничо, организм крепкий, сдюжит.

– Когда у крепкого организма такая башка со сквозняками, долго её ему не сносить.

Фёдор отмахнулся.

– А чё ты в других-то хатах не располагаешься? Со старичками, никак, сподручней.

Дед Пыхто мотнул бородёнкой и засучил в руках подобранными на полатях соломинками.

– Слепые они. Человек ежели в молодости слепой, то в старости и вовсе в тень превращается. Мне таких теней в пустых избах хватает.

Фёдор громко отрыгнул и, ёрнически посмотрев на домового, хмыкнул.

– А я, значица, не слепой? Ты ж баишь, што у меня сквозняки в башке.

– Так ить душа-то у тебя есть. Худо, что она с головой отдельна, но от тебя теплом марит, а нам пуще всего внимания хочется.

Фёдор непонимающе мотнул головой, попытавшись вдуматься в услышанное, однако что-то упорно не желало стыковаться в нечто для него понятное.

– Да ты не напрягайся, милай. Видать, стязю ума тебе токмо-токмо предстоит вспахивать. Вона как лоб взопрел. Иди с богом, работай. Поживу у тебя, так и быть.

На пороге Фёдор обернулся.

– А чо, дедушка, видать и вашему роду-племени без людей не сладко?

– Эхе-хе, одной ить дороженькой повязаны. Кому она в горушку, а кому за печку. Ты вот сечас кривишься, а того в ум не берёшь, что хоть топаешь в горушку, да на ней полно буераков. Из некоторых выбраться не каждому по силам… Вы, люди, живёте – не ведаете, что владеете даром бесценным. Сама травинка, или красота какая, не знает о себе. А вы вдохнёте внимания, то и оживает, всему начинает раскрываться. Огонь-то простой тело греет, а душу согревает только Оно – внимание.

Вот одарит меня хозяюшка стёклышком со старых бус, поставит в лютые морозы стопочку вина с корочкой хлебца… А я ей, ответно, одиночество скрашиваю присутствием… Иди, иди давай, не лупай на меня своими зенками, не подаю убогим.

С тех пор они и зажили вместе. Фёдор особо не возражал. Где-то внутри у него появлялось нечто сроднее детскому удовольствию, когда вечером возвращался мимо заброшенных дворов, а дома его ожидала какая-никакая жизнь. Ни Филимонову, ни его жене Фросе, изо всех сил старавшейся не оставлять одинокого мужика без бабьей заботы, про объявившегося сожителя он ничего не говорил. Не потому, что боялся насмешек, а больше из-за впервые обретённого чувства сердешной тайны.

Придёт Фрося забрать у Фёдора грязное бельишко, принесёт молока, сметаны, и пока суетится, пересказывает сплетни из района, дедок носа из-за печки не показывает. А после её ухода они сидят с Фёдором и неспешно толкуют каждый о своём.

Хорошо!

За окном тишина, и та тонет в густых туманах, дремлющих в заросших полынью да репьём оврагах. Дряхлые соседи помаячат под вечер на завалинках и испаряются за бессветными оконцами своих избёнок. Никого во всей округе. Лишь изредка с филимоновского хутора доносятся громкие всплески не то базлающего телевизора, не то обрывки песен из старенькой радиолы.