И с какой естественностью, напоминающей связанные с шестеренками процессы, произошло все, что последовало за на­падением.

С легкостью и быстротой гонимых вихрем листьев всадники под негромкие команды тесно обступили трех подзащитных и упавшего товарища, который, несмотря на латы и груз оружия вскочил на вьючную лошадь и, уже в седле, зало­жил на тетиву стрелу. Тот, кого все дни путешествия называли всегда просто Кэ, Жаждущий, единственное имя в отряде, которое Кокс запомнил по причине его краткости, впервые в эту секунду обнаружил себя как командир и сделал знак троим подзащитным склониться как можно ниже к луке седла,дабы не стать мишенью для стрел.

Раненого коня вытеснили из круга, и теперь он был не более чем храпящим оборонительным щитом, который снова и снова поднимался и, запрокидывая голову, пытался избавиться от застрявшего в холке болезненного клыка, бивня или клюва и при этом, точно блуждающий огонь, плясал вокруг всадников, а тем самым, пожалуй, мешал прицелиться караулящему в засаде лучнику или копейщику.

Слышалось  только  хриплое,  тяжелое  дыхание  раненого,  перепуганного животного. Но ни крика, ни рева незримого врага и ни слова защитников, чьи копья и готовые к выстрелу стрелы смотрели из тесного круга во все стороны света, однако там виднелся лишь черный горный лес под тающим снежным панцирем. На лесной почве никаких чужих следов не было.

Кокс, низко склонившись к седельной луке, видел всего-на­ всего пядь меховой попоны. Одну-две долгие минуты он даже не смел приподнять голову, не видел вообще ничего, не слышал ни Мерлина, ни Цзяна, ни своих защитников, видел только мех и вдруг спросил себя, какого зверя он сейчас согревал и когда и при каких обстоятельствах этот зверь был убит — на охоте? на бойне? — вдыхал запахи жира, дыма и сырой шерсти и начал, как бы умаляясь, погружаться в этот мех, в шерстистый мох, в большое и уютное гнездо, прибежище из шерсти, где можно спрятаться, стать невидимым, ведь оно, уступчивое, податливое, приноравливалось к любому нажиму, было непробиваемо и оттого дарило неуязвимость каждому, кто доверялся его защите.

Вот так же тепло, надежно и одновременно тревожно ему было в объятиях матери, когда она брала его на руки, качала, а он прятал голову в широком меховом шарфе из тех, какими она до самой смерти укутывала шею, защищаясь от сквозняков. Одно-единственное холодное дуновение, коснувшееся шеи, обрекало мать на многодневные мучения: свирепая головная боль вынуждала ее безвылазно сидеть в комнате, затемненной черными ставнями. В такие дни один-единственный луч света становился для нее иглой, ножом.

Лишь теплое дыхание сына, которое едва ощутимо достигало до нее даже сквозь мех, смягчало боль, а в конце концов вес ребенка, порою плакавшего из-за загадочных мук матери, делался столь ничтожным, что сливался с ее собственным, будто она только сейчас зачала это сострадающее с нею существо. Склонясь к луке, Кокс скользил в свои воспоминания, меж тем как дыхание, отражаясь от меха, согревало ему лицо. Разве его не должно знобить, как обычно, когда что-то из внешнего мира пугало его?

Нет, его не знобило. В приятной усталости он лежал, уткнувшись в закутанную мехом шею матери, когда ощутил на плече руку Мерлина и поднял голову из меха, который оказался выделанной шкурой верблюда.

Сколько  времени  минуло  с  его  бегства  в  материнские  объятия?

Мерлин и Цзян уже вновь сидели выпрямившись в седле, окруженные свирепыми воинами, которые смотрели во всех направлениях и целились стрелами, а двое — мушкетами. Еще чувствуя запах меха, Кокс тоже выпрямился.

Не произошло ничего. Больше ничего. Да-да, больше ничего.

Одна стрела. И все. Лучник, направивший оружие против воинов императора, остался незрим и либо принадлежал к шайке столь превосходящей силы, что она могла восстать да­же против строителя бесконечно длинной стены, либо же в безмерном одиночестве своего гнева и бессилия был способен совершить только этот единственный смехотворный выпад, и триумф его состоял лишь в том, что он хотя бы на не­ сколько мгновений привлек внимание императорских воинов и таким образом доказал, что смиренное, коленопреклоненное повиновение не единственная поза, в какой встречают служителей Бессмертного.

Конечно, разбойники, надо полагать, преступали закон с подобным же хладнокровием, но здесь, увидев тяжеловооруженных всадников и, вероятно, расставшись с предвкушением легкой добычи, выразили стрелой негодование на собственную слабость. А глядишь, это и вовсе была просто заблудшая стрела охотника, какого-нибудь измученного голодом лесного отшельника, который где-то в чаще, оцепенев от ужаса, надеялся, что разгневанные воины не обнаружат его и не покарают за роковой промах тем, что только и могло воспоследовать в результате такого нападения, — мучительной смертью.

Когда конский круг в мельтешенье подобных вопросов мало-помалу начал расступаться, стало, во всяком случае, ясно, что иных панорам Великой стены, сравнимых спокойствием и глубиною с задумчивым, безмолвным созерцанием перед атакой из засады, уже быть не может. Ведь отныне всякий взгляд будет замутнен предельной настороженностью, неослабной готовностью к бою и потому уже не доставит Коксу образцов для корпуса огненных часов, что превосходили бы первые наброски, сделанные со стенного ковра.

Вдобавок и Кэ, теперь уже без сомнения командир отряда, не предавался раздумьям. В конце концов его главная задача — доставить английских гостей, что бы им ни заблагорассудилось посмотреть в этой идиотской поездке, целыми-невредимыми обратно в Пурпурный город. Подвергни он их жизнь опасности, под угрозой будет и его собственная жизнь, даже если при следующем нападении уцелеет он один. А значит, эта оперенная соснами вершина, с которой Великий Дракон открывался взору во всей своей красе и неодолимости, станет поворотным пунктом. Отсюда, решил Кэ, не советуясь с Цзяном, все дороги поведут назад, под за­щиту Пурпурного города.

Когда упавший воин оседлал одну из вьючных лошадей сед­лом раненого мерина, затянул мокрую от крови подпругу и хотел было нанести измученной отчаянными прыжками единствен­ной жертве нападения милосердный удар мечом, Кэ покачал головой. И мерин без седла и сбруи еще некоторое время брел за всадниками, спускавшимися в долину, снова и снова падал, ослабленный кровопотерей, с трудом поднимался и все больше отставал, пока в конце концов не исчез за высоким утесом.

Цзян пытался перевести англичанам предположения шестерых воинов касательно этого единственного выстрела, пока не заметил, что ни Мерлин, ни Кокс не проявляют особого интереса. Кокс все еще был у Великой стены и, наверно, еще долго останется у ее подножия.

И не где-нибудь, а именно под сенью бастиона, которому надлежало оборонять прогресс и роскошь имперской цивилизации от внутренних и внешних пустынь варварства, оказалось достаточно одной стрелы, чтобы принудить императорский конный отряд к возвращению, обратить эту невообразимо длинную стену в протянувшуюся до горизонта полосу пепла, которая от порывов еще студеного ветра развеивалась серыми вихрями хлопьев.

9 Ань, Возлюбленная 

 Словно посрамленные стрелой всадники, несмотря на позор, везли из своей экспедиции к Великой стене ценную добычу, на обратном пути в сердце империи их сопровождал ровный, пряный вешний ветер. Всю дорогу, которая, чем ближе к цели, тем реже вела через снежные заносы, а затем уже только через болота и за зиму обесцвеченные луга, воздух полнился бесподобными ароматами, звуками и голосами весны.

Даже в улочках предместий Бэйцзина, где талая вода в сточных канавах несла с собой фекалии и смердящие нечистоты, это зловоние перекрывал запах влажного мха, лесной земли и дочиста отмытых скал. Turdus Mandarinus, китайский дрозд, чей силуэт был знаком Коксу по атласу птиц, служивших моделями для курантов, в восторге от того, что зима кончилась, подражал канону живых шумов, долетавших из открытых окон, — плачу младенца, посвисту чайника или вздыхающим руладам бамбуковой флейты, которые отчаянно повторял безымянный ученик в паническом страхе перед ударами учительской трости... Клубы дыма, поднимавшиеся из жертвенных чаш храмов, милосердно скрадывали черную плесень, пятна от воды и оспины отгнившей штукатурки на домах подданных, которым не выпало счастья быть осиянными и согретыми блеском двора.