К воплю боли — вместе с фонтаном крови он исторгся из странно пустого лица, вдруг приобретшего сходство с мертвым черепом, и, нарастая с каждым следующим шагом палача от столба к столбу, с каждым его поклоном и взмахом ножа, в конце концов стал оглушительным, — тут и там примешивались взрывы все более громкого смеха:

Наконец-то эти алчные свиньи потеряли не только лицо, но и носы! И это еще мягкое, слишком мягкое наказание за то, что они продавали на биржах Бэйцзина, Шанхая и Ханчжоу ничего не стоящие бумаги и пытались прикрыть обман налоговыми деньгами, золотом императора! Они должны, ползая на брюхе, благодарить своих судей, ведь, по мнению иных собравшихся у эшафота весельчаков, им бы стоило и яйца отрезать да затолкать в задницу, чтоб дерьмо из пасти поперло. То, что кровь брызнула только из их паршивых плоских харь и только их носы, как паданцы, посыпались на доски эшафота, был сущий акт милосердия!

Две шелудивые собаки, не отходившие от палача, обнюхивали упавшую добычу, однако не трогали ее. Этим занялась стая ворон, которые за считаные мгновения, перед тем как последний из осужденных лишился носа, беззвучно слетели вниз с кровель пагоды и в итоге, по неизъяснимым причинам, пренебрегли лишь четырьмя или пятью носами, оставив их средь беспорядочного узора кровавых следов. Испытывал ли император, где бы он ни находился сейчас в своей незримости, те же чувства, что и хохочущие очевидцы его справедливости, и... улыбался ли?

Словно лязг якорных цепей и грянувший вслед за тем снизу, из города, вопль боли окончательно вызволили его из путаницы сновидений, Сын Неба наверху, среди холмов, сел на своей горячечной постели, которая еще слегка покачивалась от его последних судорог. Но и камердинер, преклонивший колени у этой покачивающейся постели, не разобрал бормотания Цяньлуна:

Значит, он прибыл? Англичанин. Прибыл?

Алистер Кокс, лондонский часовых дел мастер, конструктор автоматов и господин над девятью с лишним сотнями меха­ников по точным работам и ювелиров — золотариков и серебряников, — стоял у поручней трехмачтового корабля “Сириус” и зябко ежился, несмотря на сияющее утреннее солнце, которое уже высоко поднялось над холмами Ханчжоу и рассеяло туманы над черной водой.

Холодно. Холодно. Черт побери.

В течение семи месяцев изобилующего яростными штормами морского путешествия — из Саутгемптона вдоль зараженного малярией африканского побережья, вокруг мыса Доброй Надежды и через зараженные малярией гавани Индии и Юго-Восточной Азии до этой вонючей бухты Ханчжоу — “Сириус” был для него единственным, давно опостылевшим жильем и убежищем. Дважды во время рейса у корабля ломались мачты, и оба раза — сначала у берегов Сенегала,а затем в путаных течениях возле Суматры — он грозил затонуть вместе со своим бесценным грузом.

Однако словно оберегаемый неким всемогущим божеством Ноев ковчег, полный чудесных металлических животных — вы­кованных из серебра и золота и усыпанных драгоценными камнями павлинов с распущенным хвостом, механических леопардов, обезьян и серебристых песцов, зимородков, соловьев и хамелеонов из золоченой листовой меди, которые меняли окраску от рубиново-алой до темно-изумрудной, — “Сириус” не канул на дно, но после долгих ремонтных работ у враждебных берегов вновь ставил паруса и брал курс на многообещающую страну, подвластную богоподобному императору.

 В гремящие ночные часы, когда капитан и тот уже не верил, что его корабль выдержит натиск исполинских валов, с Коксом, который до этого плавания никогда в море не бывал, произошло что-то странное, и с тех пор он именно так откликался на все чудовищное и грозное — даже в тропическом зное Юго-Восточной Азии или Индонезии опасность бросала его в озноб. Находившийся рядом иной раз слышал, как он стучит зубами. Вот и теперь, в солнечный утренний час, его бил озноб, а все потому, что он посмотрел в изящно гравированную подзорную трубу, которую намеревался на первой аудиенции преподнести в дар императору Китая.

Смех, вопли и удары гонга, которые поднявшийся бриз принес по водной глади от места казни к изъеденным древоточцем бортам корабля, команда “Сириуса”, а с нею и Кокс истолковали как шум праздника: китайский император рас­порядился отметить прибытие самого даровитого конструктора автоматов и часовых дел мастера западного мира! В самом деле, к небу взмывали и ракеты, до того яркие, что даже дымные хвосты всех цветов радуги, бешеными спиралями летящие в зенит вдогонку стремительным вспышкам разрывов, не блекли на фоне солнца. Однако же, глянув в подзорную трубу, Кокс увидал не окаймленное цветами оркестровое возвышение и не флагштоки со стягами, а двадцать семь столбов на эшафоте и убедился: это не праздник.

Кокс зябнул. Как наяву, он снова видел перед собой императорских посланников, двоих мужчин с длинными косами, в одежде странно скромного покроя, но из шелка и лощеной шерсти. Той злосчастной осенью два года назад, когда его пятилетняя дочка Абигайл, его солнышко, его звездочка, умерла от коклюша, они привезли ему приглашение китайского императора.

Посланники подошли к гробу Абигайл, потому что Кокс отказался прервать свое бдение возле усопшей и приветствовать высоких визитеров в гостиной. Он тогда уже три дня не ел и почти ничего не пил, и слова посланников, переведенные толмачом Ост-Индской торговой компании, слышались ему как бы из дальней дали:

От имени Сына Неба и Великого Императора Цяньлуна они просят мастера Алистера Кокса приехать ко двору в Бэй-цзин, дабы первым из людей западного мира поселиться в Запретном городе и создать для высочайшего и ревностнейшего любителя и коллекционера часов и автоматов доселе невиданные механизмы согласно планам и мечтаниям Высочайшего.

Вначале посланники, наверно, подумали, что в комнате, разубранной венками и гирляндами из белых дамасских роз и озаренной мерцанием десятков белых свечей, лежит на возвышении не мертвое дитя, а выкованный из тончайшего металла механический ангел — новейшее творение всемирно знамени того конструктора автоматов, которое в ответ на нажатие кнопки может в любую секунду подняться и открыть глаза.

На веки мертвой дочки Кокс положил синие сапфиры, что были предназначены для красного коршуна, заказанного герцогом Мальборо. Серебряными крыльями коршуна он ук­рыл тонкие ручки Абигайл. На ее изнуренном лихорадкой и кашлем теле, одетом в саван из белого атласа, даже крылья хищной птицы мерцали точно ангельские крыла.

Коксу тогда чудилось, будто собственная его кожа, собственное его лицо отлиты из металла, и жар и медленное течение слез он ощущал будто на статуе, сам пленник в ее беспросветно-черном нутре, когда один из посланников, обнаружив свою ошибку и увидев перед собою не автомат, а мертвое дитя, склонился в глубоком поклоне и, полагая, что тем отдает должное законам чужой культуры, пал перед усопшей девочкой на колени.

За минувшие с тех пор два года Кокс каждый час каждого дня думал об Абигайл и перестал строить часы. Не желал более изготовлять на своих станках ни единой шестеренки, ни единого упорца, ни единого маятника и баланса, коль скоро каждая из этих деталей служит всего лишь измерению уходящего, ни за какие сокровища мира не умножающегося времени.

Пять лет — всего-навсего пять лет! — были отпущены Абигайл из изобилия вечности, и, когда ее маленький гроб опустили на Хайгейтском кладбище в могильную тьму, Кокс при­казал убрать все часы, даже солнечные на южной стороне своего дома на Шу-лейн, оставил лишь одни: загадочный часовой механизм, вделанный в надгробие Абигайл вместо мраморного ангела или скорбящего фавна.

Чертежи этих уже через несколько месяцев оплетенных плющом и розами часов, которые он не показал даже Фэй, он снова развернет только на верстаке в Китае — в поисках механизма, что сумеет вращаться долго-долго, без остановки, и в конце концов уйдет из времени в саму вечность, как насекомое из узилища своего кокона. Жизненными часами Абигайл назвал Кокс это неприметное, замаскированное в зависимости от времени года цветами, листвой или плодами шиповника надгробное украшение, которое являло ему бренность собственной его жизни и связывало ее с вечным покоем Абигайл.