Если его мануфактуры в Ливерпуле, Лондоне и Манчестере и продолжали изготовлять хронометры по заказу аристократических семейств, судовых компаний или Королевского адмиралтейства, — руками многих сотен часовщиков и механиков, которые могли придать хронометру форму и голос дрозда или соловья, да еще и сделать так, чтобы означенные птицы в дневные, вечерние или ночные часы распевали разные песни, — то после смерти Абигайл происходило это под надзором его друга и компаньона Джейкоба Мерлина, который сейчас подошел к нему и стал рядом у поручней. В минувшие семь месяцев Джейкоб часто стоял вот так рядом, словно опасаясь, что ему придется удерживать Алистера Кокса, самого печального человека на свете, от поисков покоя в черных пучинах океана.
Мы ведь не сойдем на берег именно здесь, у Execution Dock{2} — сказал Мерлин. У него в руке тоже была подзорная труба.
Кокс лишь раз в жизни видел, как на Темзе у Execution Dock повесили трех пиратов, на очень коротких веревках, чтобы они не сломали себе шею и на весу медленно задохнулись. Пиратской пляской назвали зрители беспорядочные дерганья повешенных, тщетно пытающихся глотнуть воздуха, — королевское правосудие.
Кокс зябнул. За истекшие два десятилетия самые блистательные семейства Англии и континента заказывали на Шу-лейн изысканные вещицы — одни, чтобы сделать подарок самим себе, другие, чтобы дружественно настроить могущественные и неукротимые дворы, например, двор русского царя. Но разве получивший дар когда-нибудь спрашивал о творце часов и автоматов, преподнесенных ему с просьбой о разрешении пользоваться торговым путем, о таможенных льготах или об иных привилегиях?
Император Китая спросил.
Когда после двух месяцев размышлений принял приглашение Цяньлуна и в знак согласия отослал в Бэйцзин сделанный тушью чертеж зимородка, Кокс был преисполнен надежды, что путешествие в Китай, может статься, отвлечет его от неумолимости времени и он вновь будет строить автоматы, а не то и часы: механические создания, которые на самом деле всегда останутся лишь игрушками, — павлины, соловьи или леопарды, сверкающие сапфирами и рубинами игрушки для Абигайл.
После князей, толстосумов и военачальников Европы, богатейших и беспощаднейших людей своей эпохи, пусть и сам богоравный император в своих тронных залах и павильонах для аудиенций играет чудесными животными и куклами спящего ангела, ожидающего воскресения под плакучей сосной в Хайгейте, и озарит свою державу сиянием детской невинности.
2 Данъюньхэ, Великий канал
Императору игрушки не требовались.
Ни обитатели деревень и привилегированных городов на воде по берегам Данъюньхэ, ни экипажи тридцати пяти джонок, которые вот уж девять дней под парусами и на веслах шли вверх по течению из Ханчжоу в Бэйцзин мимо рисовых полей, шелковичных и тиковых лесов, не могли сказать, на каком из судов этой роскошной флотилии находился Высочайший.
Джонки под темно-красными, расписанными созвездиями и золотыми драконами парусами на черных мачтах-однодеревках почти не отличались одна от другой. Их названия и те на протяжении нескольких недель, пока флотилия не пришвартуется у молов Бэйцзина, останутся затянуты красной вощеной тканью. И в любое время дня и ночи, к полной неожиданности любого непосвященного, порядок судов мог без единого командного окрика измениться: тогда, скажем, семнадцатая джонка скользила мимо десятка плывущих впереди и занимала место седьмой, меж тем как седьмая уходила на место тридцатой, тридцатая же выдвигалась на двадцать позиции вперед, а первая, или пятая, или девятая составляли новый хвост и так далее.
Ни врагу, устроившему засаду на скалистых, буйно заросших или якобы мирно-зеленых берегах, ни убийце, ни заговорщику никогда не проведать, по какому из императорских судов надо целиться смоляными снарядами, раскаленными каменными ядрами или горящими стрелами, он даже не догадается, вправду ли эта флотилия везет Богоравного или мимо проплывает на всех парусах грандиозный отвлекающий маневр.
В какую пору дня или ночи строй флотилии в плавном чередовании менялся, определяли огненными или зашифрованными флажными сигналами находящиеся на всех джонках офицеры императорской гвардии, о которой говорили, что она не спит вот уж тысячу лет: на каждого спящего гвардейца приходится десяток бодрствующих.
Кокс не ведал, убаюкивают ли и императора ночь за ночью черные волны Данъюньхэ, Великого канала, что связывает Юг державы с Бэйцзином и Севером, — или, может статься, Цяньлун давным-давно под охраной сотни конных латников куда быстрее любого речного парусника скачет во весь опор через свои поля, луга и степи.
Семь недель, а то и дольше, в зависимости от ветра и промежуточных остановок, займет это водное странствие, и с отплытия из Ханчжоу, ознаменованного порхающими в воздухе жертвенными дарами, — деньгами, вырезанными из красной рисовой бумаги, — Цяньлун оставался незрим. Незрим, даже когда флотилия шла мимо больших городов на воде, где тысячи людей на берегу встречали ее ликованием, незрим и когда в драматическом спектакле сотни водяных буйволов и целое войско рабов и наемных работников под слышный далеко вокруг гул гонгов, литавр и рогов канатами тянули джонки по мокрым деревянным каткам через ступень уклона или шлюза.
Джозеф Цзян, рожденный в Шанхае и крещенный португальским миссионером ханьский китаец, приставленный к английским гостям в качестве переводчика, говорил, что император появится нежданно, как первый снег, нежданно, как буря с градом или знойный летний день, — каждый знал, что не бывает года без снега, без бури и зноя, но когда именно придет ожидаемое, оставалось вероятностью, тайной, сокрытой в предсказаниях и цифрах астрологических расчетов. Иные слуги и евнухи, говорил Цзян, за два-три десятилетия жизни при дворе не лицезрели императора ни единого разу. В конце концов появляться должен лишь тот, кто желает противостать своему миру, произвести на него впечатление или сравниться с ним либо посоперничать.
Зато Цяньлун может любое путешествие по воде проспать в подвесной постели или в гамаке, сплетенном из волос его врагов, на борту речного парусника в полной уверенности, что ни уклон, ни наводнение, ни горы, ни расстояние, сколь бы огромным оно ни было, ему не преграда. Самые изобретательные мастера-гидротехники по его воле и по воле его династии на протяжении поколений связали Бэйцзин с дельтой реки Ланьцанцзян и Ханчжоу и при этом с помощью многообразных шлюзовых систем даже противоположные течения притоков, ручьев и родников соединили в один, сверкающий на солнце канал.
Сорока метров в ширину был Данъюньхэ, самый длинный из когда-либо проложенных рукой человека каналов, в иных местах глубина его достигала двенадцати метров, а протяженность от Ханчжоу до Бэйцзина составляла почти тысячу двести миль. Нигде не записано, сколько наемных работников, каторжников и рабов за сотни лет земляных работ погибло в иле императорского канала от истощения, от лихорадки, от увечий или от топоров, стрел и кинжалов мятежных родов. В городах на воде говорили, что на каждую милю Великого канала приходится тысяча мертвецов.
Для экипажей джонок и уймы подручных, нанятых в прибрежных деревнях и городах, преодоление каждой ступени уклона было праздником. Песни, с какими они под мерный гул гонгов, задыхаясь, тянули лямку, часто смешивались с пронзительными криками омрачающих небо птичьих стай — казарок, журавлей, серых цапель, — а когда после тяжких многочасовых усилий очередная джонка наконец соскальзывала в гладкие воды следующего участка канала и дробила там отражение облаков, песни работяг тонули в криках “ура”.
В те вечера, когда самое последнее судно флотилии преодолевало барьер, на берегу разводили большие костры, и одетые в черное повара готовили на их огне сто восемь блюд, из коих, согласно законам двора, должна состоять трапеза Высочайшего. Однако ж из дымных, открытых береговых поварен императорские яства подавались не только Богоравному, но всем участникам продвижения его флотилии — одной артели семь блюд из огромного меню, другой девять, или десять, или двенадцать из ста восьми перемен, смотря по питательной ценности кушаний и по тяжести проделанной работы.
