Богоравный желал, чтобы подданные трапезничали вместе с ним, Незримым, за общим, незримым столом, а стало быть, вкушали плоды и дары империи с его благословения. Еще когда кушанья варились в котлах, жарились на сковородах и вертелах, повара, вооружившись латунными рупорами, выкрикивали, что у них за приправы, и долго, нараспев, перечисляли названия драгоценных пряностей, а порой даже в стихах воспевали связь срока приготовления и свойств ка­кой-либо приправы с теми императорскими силами, что из сырой материи и необузданных стихий, подобных жару костра, создавали непобедимую, питающую подданных империю — отображение неба.

И хотя Цяньлун никогда не появлялся за столами или у больших, расстеленных на лугу полотнищ, где меж факелами раскладывали яства, сами едоки — как роскошно одетые, так и полуголые, потные от мучений в лямке — нестройными хорами вторгались в речитативы поваров.

В такие вечера Кокс всегда предпочитал оставаться на борту, как-то раз даже принял воинственно звучащее ликование за боевые кличи и тщетно пытался обнаружить приготовления к битве.

Вместе с Джейкобом Мерлином и двумя помощниками — дартфордским часовщиком и энфилдским механиком по точным работам, которых за их особое мастерство и изобретательность взял с собою в величайшее путешествие своей жизни, — он был принят в Ханчжоу как знатный гость с варварского Запада. Четверых бледных англичан, из коих ни один не понимал языка империи, не умел ни говорить на нем, ни писать, одарили шелковыми коврами, роскошными одеждами, белым чаем в расписанных миниатюрами лаковых ящичках и почти прозрачным фарфором, ценившимся в Англии на вес золота. Но императора или хотя бы одного из его телохранителей они не видели.

Тем не менее, сказал Цзян, Высочайший в любой час дня и ночи простирает над гостями свою охранительную длань. Игрушки. Цзян действительно сказал игрушки — императору не нужны игрушки, — когда сообщил Коксу, что все автоматы, сверкающий главный груз “Сириуса”, лучше всего оставить в чехлах и кожаных футлярах на борту трехмачтовика. Ведь никто не вправе да­же осмотреть эти машины, пока сам император первым не бросит на них взгляд и не позволит смотреть другим.

Но у Высочайшего иные планы касательно гостей, сказал Цзян, куда более грандиозные. Не желает он ни покупать, ни выменивать, ни расширять свой искусственный, механический зверинец. Ему давным-давно достаточно металлических созданий — два корабельных груза, три с лишним десятка автоматов, доставленных Ост-Индской компанией из Англии только за минувшие пять лет! Достаточно, более чем достаточно. Нет, императору нужны их головы.

Наши головы? — растерянно спросил Кокс и почувствовал, как по спине пробежал мороз. Перед ним вдруг вновь, как наяву, предстала жуткая реликвия на рабочем столе в Ливер­пуле, череп покойника, который он после долгих колебаний и лишь из-за срочных долговых выплат сделал сердцевиною маятниковых часов для некого ирландского лендлорда. То был череп Оливера Кромвеля, бывшего британского лорда-протектора и заклятого врага Ирландии. Истребив многие тысячи ирландских борцов за независимость вкупе с их семьями, Кромвель, правда только после смерти, сам впал в немилость, и его истлевший труп был эксгумирован в Вестминстерском аббатстве и символически казнен.

Череп его насадили на шест и выставили на обозрение на обрезе одной из стен Вестминстер-Холла. Окруженная роем жужжащих переливчатых мух, эта образина таращилась оттуда поверх голов всех очевидцев королевской неумолимости, продолжающейся и за пределом смерти, пока ирландский лендлорд, чье имя осталось Коксу неведомо, не приказал выкрасть и отбелить череп и не отослал в тайную мастерскую, где его вмонтировали в часовой механизм, который, отсчитывая минуты, свидетельствовал о неизбежном упадке английского господства.

Да, ваши головы, повторил Цзян, склонившись перед английским гостем, ваши головы. Ваш изобретательский талант, вашу фантазию, ваше искусство создавать мельницы бегущего времени.

Мельницы? — переспросил Кокс.

Часы, исправил свою ошибку переводчик и виновато поднял обе руки, часы, автоматы, измерительные приборы, машины...

Вот так и вышло, что “Сириус”, простояв на рейде три недели, необходимые для ремонта такелажа и корпуса — причем этот ремонт прерывали ливни и свирепые ветры с востока и юго-востока, — отплыл курсом на Иокогаму и увез сверкающий зверинец из благородных металлов, представлявший собою почти весь капитал фирмы “Кокс и Ко”. Сам же Кокс, поначалу удивленный и обманутый в своих деловых надеждах, вместе с Мерлином и помощниками, Арамом Локвудом и Бальдуром Брадшо, остался в Ханчжоу, уповая на то, что исполнение по-прежнему загадочных желаний императора, возможно, при­несет ему большую прибыль, нежели продажа груза “Сириуса”.

Уложенные на подушки из ваты и оленьей кожи металлические существа с их обворожительной для любого зрителя грациозной подвижностью, создаваемой точнейшим тайным механизмом, могли распахнуть крылья либо кивнуть серебряными головками и в Иокогаме или, с одобрения Ост-Индской компании, в ином торговом городе — и найти покупателей. Ведь в конце концов утвержденная Королевским адмиралтейством миссия “Сириуса” включала не толь­ко удовлетворение желаний китайского императора, но и дальнейшее изучение окраинных морей Тихого океана.

Через два года, самое позднее осенью, “Сириус” снова бросит якорь в Ханчжоу и примет на борт Кокса и его товарищей, возможно уже богачами.

Кто знает, успокаивал Джейкоб Мерлин помощников из Дартфорда и Энфилда, несколько озадаченных нынешним ходом деловой поездки, кто знает, быть может, мастеру Кок­су, алхимику скорби, удастся обратить в золото мучительную боль, которая не оставляет его после смерти дочки, Абигайл.

Действительно, за недели плавания по каналу Кокс видел много такого, что в более светлые времена подвигло бы его ночи напролет сидеть в обитой шелком каюте над набросками и чертежами созданий, вертящихся или бьющих крыльями, усыпанных изумрудами или зеленым янтарем.

Упряжки водяных буйволов тянули тележки и плуги по рисовым чекам и полям на плодородных, порой окаймленных дремучим лесом берегах канала, который почти не отличался от спокойной реки. Однажды солнечным днем в конце октября из окруженного стенами и оборонительными башнями города на воде вышла процессия под громко хлопающими стягами и привела к воде слонов, нагруженных жертвенными дарами: эти вымазанные медом и обсыпанные цветочными семенами, дынными семечками и пшеницей животные, как сообщил Цзян, принадлежали к последней сотне вымирающих китайских слонов. Стаи птиц, привлеченные медом, зерном и сладкими семечками, делали слонов похожими на тысячекрылые существа, которые вместе с жертвенным грузом — корзинами, полными фруктов и мяса, благовонных курений и цветочных венков, — может статься, уже при следующем шаге взлетят в небесную высь.

И снова путь флотилии окаймляли длинные вереницы розовых фламинго, а иной раз бесконечная колонна водоносов с ведрами на бамбуковых коромыслах создавала впечатление, будто кирпично-красный прибрежный холм вот-вот шевельнется и в медленном, под стать времени года, круженье расцветет... механические процессы, заданные движения, панорамы, как на циферблате, куда Кокс ни бросал взгляд.

Но  когда  флотилия  в  один  из  первых  морозных  дней  наконец добралась до Бэйцзина, он и думать забыл об этих и других картинах плавания по Данъюньхэ, как о грезе, которая, не запечатленная в письменах и словах, блекнет уже через минуту-другую после пробуждения. От всех дней на Великом канале в его памяти сохранится единственный вечер, словно путь из Ханчжоу в неприступное сердце империи действительно занял лишь один этот вечер. То было воспоминание о мимолетном появлении девушки. Или женщины? Девочки-женщины?

Она — единственное женское существо, какое Кокс вообще видел на джонках. Ведь хотя Цзян и говорил, что в поездке императора сопровождали одна из жен и не менее трехсот наложниц, лицо возлюбленной, а тем паче лицо императрицы должно беречь от вредоносных солнечных лучей, ускоряющих губительный бег времени, да и от любопытных, а не то и алчных взглядов. Женщины отдыхали под палубой или, укрытые от солнца и всех взглядов ширмами и балдахинами, читали стихи, слушали музыку виртуозов на облачных гонгах или лунной цитре либо просто внимали тишине и всем таящимся в ней голосам птиц и воды, умащали себя благовониями и ждали — иные спокойно и непринужденно, иные опасливо, с тайным отвращением, — что им прикажут явиться к постели Богоравного.