Это слух, сказал Цзян, всего-навсего слух из Павильона Небесного Спокойствия. Но как неуверенно и каким тоном Цзян произнес слова одр болезни, а на вопрос Мерлина повторил эти два слова чуть ли не запинаясь, — Кокс предположил, что истинный перевод гласил: смертный одр.

Владыка Десяти Тысяч Лет, Всемогущий Цяньлун, желавший измерить бег человеческой жизни с его переменчивыми скоростями от рождения до смерти, от любовного гнездышка до эшафота, утратил власть над тысячелетиями, быть может, в горячке, а быть может, по причине заговора, и покинет подвластный ему мир уже в ближайшие дни, а то и часы, возможно, в этот самый миг безнадежно сражается с временем на роскошном одре и под сенью гвардии, которая не в состоянии удержать его и защитить.

7 Линчи, Наказание 

 Всего-навсего слух... то был действительно всего-навсего слух, выдумка (!), что Недосягаемый, Непобедимый страдал горячкой или иной слабостью, а уж тем более боролся за свою жизнь.

Повелитель Времени, гласил составленный его мандаринами циркуляр, который перед раздачею зачитали вслух вы­строившимся длинными шеренгами придворным со ступеней Павильона Земной Гармонии, а в переводе Цзяна вручили и английским гостям, Владыка Десяти Тысяч Лет в аллергическом приступе реагировал на споры грибов из тибетского высокогорья током слез и жжением в глазах. Вот почему он не мог ни читать, ни составлять документы, а равно и свои сладкозвучные стихи, декламацией коих скрашивал тишину самых ранних утренних часов. Двое тибетских целителей за один вечер избавили Владыку Горизонтов от докучливых, но безобидных недомоганий посредством отвара из ягод алоэ, тертых семян шиповника и дождевой травы — посредством питья, рецепт коего будет в ближайшие дни на благо народу прибит к Северным воротам Пурпурного города.

Итак, император был здоров. Писал, читал, смеялся и шептал или напевал в тишине утренних часов свои стихи, а непогрешимые его судьи приговорили к смерти распространителей слуха, двух ревнивых придворных лекарей. Те дерзнули усомниться в решении своего верховного повелителя, который по­желал, чтобы тибетский недуг тибетцы же и исцелили.

Опрос девяти свидетелей доказал, что оба лекаря — хирург и окулист — по меньшей мере на двух консилиумах утверждали, что лхасские шаманы сведут в могилу даже бессмертного и своим мутным зельем и гнилостными экстрактами либо ослепят императора, либо причинят ему иной непоправимый вред, более того, утверждали, что Высочайший поддался на уговоры варваров-шарлатанов. Будто Возвышенного можно ввести в заблуждение, обмануть, как случайных покупателей на любой ярмарке.

Верховный суд уже через три часа разбирательства вынес приговор и определил меру наказания: в первый день после праздника Больших снегов лжецы примут линчи, сиречь ползу­чую смерть. Привязанные к столбам, они будут стоять лицом к лицу и смотреть, как раз за разом одному причиняют то, что другому предстоит в следующий миг.

Сначала палач ножницами срежет им левый, потом правый сосок, затем — ножом — всю грудь, затем мышцы ног, сперва бедренные, затем икроножные, узкими лентами, пока под струящейся кровью не завиднеются кости. Затем в пропитанные кровью опилки упадет плоть плеч и предплечий, в конце концов лжецы станут походить на окровавленные, кричащие скелеты, на призраков, в каковые их превратил не палач, а только собственная их ложь.

И только когда каждый из приговоренных увидит муки другого и следом тотчас испытает их сам, да-да, увидит и испытает все, что можно увидеть и испытать, не умерев... толь­ко тогда им выколют глаза железным шипом, смоченным в соляной кислоте, дабы жалкий остаток их жизни прошел в кромешном мраке.

По истечении предписанного законом и отмеренного водяными часами срока палач обезглавит проклятых, но не мечом, а ножом, которым работал до сих пор, и насадит головы на копья. Двадцать один день эти копья останутся воткнуты возле высокоструйного фонтана у Биржевых ворот, в назидание всем лжецам, а равно и тем торговцам ценными бумагами,  что  уже  рассчитывали  на  смену  власти  и,  скупая  продовольствие, взвинтили цены на рис, чай и зерно.

Осаждаемые тучами стервятников и роями проснувшихся от зимней спячки мух, эти головы будут каждому, кто на бирже, в банках и торговых домах занимался антинародными мошенническими сделками, напоминать о том, что в следующий раз кормом для вороны, запускающей клюв в пустые глазницы, может стать его собственная голова.

Чтобы вопли приговоренных не нарушали безмятежный, от снега казавшийся еще более глубоким покой Пурпурного го­рода — об этом тоже объявили и придворным, и английским гостям, — казнь состоится вдали от дворцов Пурпурного города, на помосте, именуемом Демонской баррикадой. В тревожные времена на этом помосте горели жертвенные и сигнальные костры, чей трепетный свет должен был отгонять злых духов и разрушительные тени от средоточия мира.

Двору и всем окружающим его сферам чиновников, военных и аристократов, конечно, рекомендовали присутствовать на зрелище справедливости, однако ж полагали при этом, что им не обязательно слушать вопли осужденных, что­ бы помнить о долге абсолютного повиновения и мучительных последствиях любого непокорства. Каждому живущему вблизи Всемогущества достаточно просто услышать оглашение приговора, чтобы остерегаться бдительности и везде­сущности императора. Ведь даже самые истошные вопли замирали с последними ударами сердца приговоренного. А вот текст императорского приговора оставался. Каждый из его иероглифов был откровением.

Когда сей документ, подобный каллиграфическому шедевру, добрался до мастерской англичан и Цзян прочитал его вслух, сначала в оригинале и стоя на коленях, а уж затем пе­ревел растерянным слушателям на английский, шум мастерской, без того негромкий, создаваемый лишь тонкомехани­ческими работами, казалось, на время стал еще тише, и, вне всякого сомнения, причиной резкого затихания всех шумов здесь, как и повсюду в империи, где оглашались воля и закон Непобедимого, тоже был страх.

С этой минуты строители джонки говорили о деле двух отчаявшихся лекарей, только когда Цзяна поблизости не было, да и тогда, не сговариваясь, прибегали к неразборчивому, гнусавому диалекту, полагая, что переводчик понимает его с трудом, сомневаясь в каждом услышанном слове, а то и не понимает вовсе.

Только  за  то,  что  человек  распускает  язык,  его  убивают?  — вопрошал Локвуд.

Разве у нас кары за болтливый язык милосерднее? — спрашивал Брадшо. Вдруг наши красивые ветряные часы не оправдают ожиданий и серебряный кораблик пойдет ко дну? Нас тогда тоже привяжут к столбам? И отдадут мяснику?

Кому же еще, хихикал Мерлин, а из наших черепушек сделают часы с кукушкой. И каждый час из наших глазниц будут выскакивать шутихи, в часы трапез мы станем выплевывать звезды из воздушного риса, а в полночь — мишуру.

Тише, говорил Кокс, тише, Джейкоб.

Работа над джонкой изрядно продвинулась. Из иных серебряных корзинок, ящиков и бочонков ее игрушечного фрахта уже поднимались духи, пробужденные шестеренками к жизни, выскакивали кованные из листового серебра ласточки-касатки и сказочные нефритовые звери, а паруса раздувались от напоенного рисовым вином дыхания Арама Локвуда, самого пьющего и самого сильного английского гостя, когда Цзян явился в мастерскую с посланием из Большого секретариата Великого.

Работу над ветряными часами надлежит приостановить, только приостановить, не прекращать, но отложить и заняться покамест иным механизмом.

Цяньлун еще ни разу не видел чудесной джонки и ее механизма, во всяком случае, не видел собственными глазами, однако, благодаря отчетам Цзяна или другого пристального наблюдателя из числа гвардейцев, наверняка был информирован лучше, нежели какой-нибудь простой посетитель мастерской. Возможно, Цяньлун последовал рекомендациям не­зримых советников, наитию или указаниям, полученным во сне... как бы то ни было, Владыку Десяти Тысяч Лет вдруг ку­да больше детских времен заинтересовал бег часов и дней в конце жизни.