Банальность, пошлая банальность, какую вполне можно услышать и у стойки портового кабака на Темзе, пустые слова, однако же бесспорно произнесенные этим голосом в от­решенном, далеком сумраке по ту сторону ширмы, которую мастер-каллиграф искусно разрисовал письменами: Как быстро проходит время.

Как быстро проходит время!

Неужели самый знаменитый часовщик и строитель автоматов Запада одолел под парусами полмира, а затем вверх по течению искусственной реки, направленной миллионами рабов в новое русло, добрался до Бэйцзина и при дворе, который для большинства жителей Запада был всего лишь сказкой, всю осень дожидался слова китайского императора, чтобы теперь, стоя на коленях у пустого трона, услышать эта­кую банальность?

Но голос за ширмой продолжал говорить с разновеликими паузами, едва оставляя Цзяну время на перевод, тихо говорил и говорил, меж тем как Джозеф Цзян напряженно вслушивался и подыскивал понятия, посредством коих можно передать слова Великого на языке варвара. Как быстро проходит время, торопливо переводил Цзян на протяжении мнимо беспорядочных интервалов молчания, какие император даровал ему для его преображающей работы.

Как быстро проходит время, произносил, вернее, шептал император, в иных пассажах своей речи в этих сумерках, и ползет ли оно, стоит, летит или побеждает нас с какой-либо другой из своих несчетных скоростей, — все это зависит от нас, от мгновений нашей жизни, сплетенных меж собой подобно звеньям цепочки.

Разве приговоренный к смерти, для которого последние часы жизни улетают так скоро, не мог бы растратить эти самые часы в спокойствии или в усыпляющей скуке, среди стрекоз в саду на летнем речном берегу, если б не провинился?

А ребенок, для которого уже один-единственный из первых его годов может растянуться до вечности и который меч­тает о более скором беге времени, приближающем его к мнимым свободам родителей, поневоле ощущает порой, как предвечерние минуты вдруг начинают мчаться, ибо в вечер­них сумерках воротившийся домой отец накажет его.

Или вот двое влюбленных у пределов ночи льстят себя надеждой, что после всех наслаждений их разбудит от легкого сна песнь соловья — только соловей, а не утренний зов жаворонка. При этом, казалось бы, именно любовь поднимает двоих людей высоко-высоко над всеми часами, в царство, где время не течет, а иссякает.

А для того, кто целиком предается своей фантазии, своим собственным творениям, своему восторгу, солнце может взойти и снова закатиться, и он не заметит.

Но даже если человек твердо верит... — тут Цзян сделал долгую паузу, словно опасаясь произнести эти слова следом за императором, — ...даже если человек твердо верит, что властвует над временем, все-таки с каждым ушедшим годом его жизни, когда сам он становится все инертнее и медлительнее, оно течет быстрее. Вот совсем недавно он собирал во­круг себя близких, чтобы вместе с ними отметить праздник, а уже опять пролетел год, и мало-помалу он начинает походить на приговоренного, ожидающего день своей казни.

Шицзянь, шицзянь или какое-то сходно звучащее слово вновь и вновь слышалось Коксу в этой монотонной речи, на­поминающей проповедь. Шицзянь, говорил голос за ширмой. Время, говорил, переводил Цзян, время, бег времени, измеримое время, шицзянь.

Но теперь Кокс почти не слушал ни того ни другого. В не­зримом присутствии самого могущественного человека на свете его клонило в сон от звуков двух языков, и все же он находился в полном сознании.

Время. Время! Силы небесные. Этой литании не было конца. Рассвет. Неотрывно глядя на пустой престол, Кокс скорее по­чувствовал, чем увидел первые проблески утра, которые медленно уменьшали зал, совсем недавно перетекавший в бес­предельную тьму. Поначалу едва заметно, однако внимание его слабело по мере нарастания света. Его внимание! Китайский император говорил, обращаясь к нему, а Цзян переводил с благоговейным, даже испуганным старанием, но для Кокса и голос за ширмой, и слова Цзяна, и рассвет как бы отодвинулись на периферию, ибо английским гостем овладело ощущение триумфа.

Он знал, что думал Цяньлун, знал, что Цяньлун скажет, знал (!), чего хочет от него китайский император, еще прежде, чем тот высказал свое желание, а Цзян его перевел. Казалось, Кокс ощущал в своих руках натяжение нитей, управлявших движениями марионетки, что пряталась за ширмой и за притязанием на всемогущество. И, как знать, быть может, за этой роскошной, испещренной иероглифами ширмой впрямь находился всего-навсего автомат, чья механика и процессы движения не составят секрета для Алистера Кокса, величайшего на свете строителя автоматов.

Пока Цзян, запинаясь, переводил, в тронном зале стало совсем светло. Кокс чувствовал холод пола, несмотря на войлочные   наколенники,   которые   надел,   спрятав   под   широки­ми складками мандаринского платья.

Цзян все еще говорил, когда Кокс по теням и шорохам за ширмой сообразил, что Великий удалился, оставил переводчика в одиночестве формулировать его волю, заказ для английского гостя.

Кокса так и подмывало сказать Цзяну, что больше напрягаться незачем, он уже знает, чего желает от него император, и все остальное Цзян может рассказать ему в мастерской, но обоим коленопреклоненным надлежало дождаться знака, который позволит им встать и, по-прежнему в глубоком поклоне перед пустым престолом, пятясь, покинуть залитые теперь утренним светом просторы зала. И этот знак — три-четыре слова церемониймейстера, опять-таки незримого за тенями гвардейцев, Цзян не стал их переводить, — освободил измученных коленопреклоненных лишь после минутной тишины.

Все было так просто. В самом деле так просто? Император же­лал, чтобы Кокс создал ему часы для летучего, ползучего или за­мершего времени человеческой жизни, создал машины, которые в зависимости от того, как ощущают время влюбленный, ребенок, осужденный и другие люди, плененные в безднах или в клетках своего существования либо парящие над облаками своего счастья, отобразят кружение часов или дней — переменчивый темп времени.

Причем этот темп, что знал и Кокс, и любой ученик часовой мастера, этот медленный или быстрый ход был обусловлен всего-навсего несколькими дополнительными или, наоборот, убранными шестеренками, длиной маятников, упорцами, механическими деталями, из которых всякий сведущий механик мог собрать часовой механизм.

Разными по величине и по количеству латунными колесиками можно устроить, чтобы любое время летело, по крайней мере внутри часового механизма, или ползло. И кто бы ни собирал механизм, которому надлежало вращаться согласно со скоростями самых разных жизненных положений, мог — как кукловод посредством нитей властвует над мнимой жизнью марионеток — стать через его посредство владыкой времени, заставляя оное лететь или останавливаться.

Но вправду ли так легко выполнить желания императора? Вправду ли так легко прочесть его мысли, пусть даже он прятал свой внешний облик за ширмой, испещренной нарисованными фразами?

Хотя  Кокс  начал  было  сомневаться  в  своем  предположении, когда носильщики несли его и Цзяна обратно домой, в мастерскую, и Цзян лишь подтвердил ему то, что он сам понял в ходе аудиенции, в итоге он все-таки остался уверен, что он, Алистер Кокс, сумел прочесть мысли китайского императора, просто как мысли человека, — по крайней мере, пока этот человек говорил о беге времени и о часах.

Но Кокс понимал и что это знание есть величайшая драгоценность, какую он когда-либо имел, и что необходимо беречь ее как заветную тайну от Цзяна и даже от товарищей, коль скоро он хочет вообще вернуться в Лондон, чтобы там открыть Фэй, своей тщетно любимой, онемевшей жене, что и богоравный китайский император тоже человек.

6 Хайцзы, Серебряный корабль 

 Коль скоро всемогущий Цяньлун желал измерить темп времени в различные периоды человеческой жизни и иметь под­ ходящие для этого хронометры, не приказывая английскому гостю, с какого времени и какого хронометра ему следует начать свою работу, — с того, что для влюбленных? для умирающих? или для ребенка? — Коксу незачем было размышлять, какой механизм возникнет под его руками и руками помощников в эту первую их зиму в Пурпурном городе.