И мы проезжаем станцию Электросила,

и ты говоришь: «Мне не хочется Иггдрасиля,

купи мне, пожалуйста, ёлку».

А люди в метро многочисленны и красивы,

и я говорю: «Хорошо»,

раз ты попросила

без страха, упрёка.

Ведь дарят, как правило, деньги. И золото. Деньги. И золото.

Деньги.

И то, что за них продаётся в ближайшем радиусе.

И всё это любят киношные глупые девки.

А ты попросила радости.

Мне очень хотелось купить эту самую ёлку,

мы с мамой вместе пытались.

Искали вдвоём целый час по всему району как

следует, только ёлки не попадались.

Все люди мира стеклись в наше дивное Купчино

и с хрустом сожрали ёлки, такое чувство.

Но это, конечно же, было бы слишком скучно,

поэтому будет чудо.

Чудо – как крепкий колючий росток бессмертия.

Детская радость, к которой не бываешь готов.

Я рву тебе ёлку из клумбы на Невском проспекте

прямо на глазах у охреневших ментов!

И куранты давно пробили, и толпы бухие настолько,

что всем, в сущности, лень

даже смотреть с укором

на то, как я рву эту ёлку, хохоча от восторга,

прямо из сердца Питера – рядом с Казанским собором.

А утром мама увидит, что ёлки лежат повсюду,

как пьяницы после попойки, как солдаты на поле брани.

Тела их в снегу остыли и больше не пахнут чудом,

а думалось, мол, раскупили их, разобрали.

И только твоя ёлка, вырванная зачем-то

из пьяного сердца Питера, раз уж так можно,

поедет с тобой на родину Тараса Шевченко

и даже каким-то чудом пройдёт таможню.

Ведь у них, у чудес, колючих и всегда внезапных,

особенные законы, совершенно своя природа.

И поэтому

ёлка твоя

сохранила запах

старого года.

Кто такая моя любовь?

Кто такая твоя любовь?

Я же знаю, оно живёт между наших склонённых лбов.

В однокомнатном нашем тепле,

в крепко сжатом моём кулаке,

в каждом волосе и позвонке,

в красном яблоке на столе.

Мы хотим быть целым вдвоём —

оттого мы смыкаем лбы.

Моё тело выбрало дом,

только сердце просит борьбы.

И опять я встаю и иду.

И иду, и иду, и иду.

По беде, по воде, по льду,

да у всех-превсех на виду.

И любовь я несу твою

словно талисман – в рюкзаке.

И любовь я несу твою

в каждой родинке на руке,

и в морщине между бровей,

и таблеткой под языком,

стуком в сердце, царём в голове,

в кошельке сушёным цветком.

Потому что любовь моя

без меня пусть хранит наш дом.

Потому что любовь моя —

половина от «мы вдвоём».

Это то, что тепло в тепле,

как свеча среди темноты.

Это то, что в каждом стекле,

в каждом зеркале видишь ты.

Вот сейчас ты глядишь в окно.

Там рассвета пожар голубой.

Мы с тобою вдвоём – одно,

и поэтому я с тобой.

Так сидела бы да век на тебя глядела,

будто нет мне совсем никакого другого дела.

Ни работы, ни быта.

Не ранена, не убита,

я гляжу на тебя и забываю, где я.

Я какой-нибудь клоун в съехавшем парике,

я живу в слезинке на светлой твоей щеке.

Жизнь моя – восхитительный цирк одного поэта.

Рёв слонов. Стук копыт. Пляски смерти невдалеке.

Очень много цвета.

Нет, я вовсе не говорю, что живу в аду.

Я с огнём в ладу и с музыкой этой в ладу.

Я хожу колесом, не сходя с языков, умора.

…Но когда я смотрю на тебя, словно на звезду,

сквозь трепещущий купол, сквозь пёструю ерунду —

то все звери мои опускают смиренно морды.

Если сердце взорвётся – значит, оно граната.

Если сердце взорвётся – значит, любовь – война.

…Я гляжу на тебя, и мне ничего не надо.

Из меня уходит бравада и клоунада,

остаётся одна только нежность да тишина.

Сердце в клетке свернулось и дышит огромным тигром.

А они утверждали, что в нём дофига тротила,

а они убеждали, что нет счастливой любви.

Я гляжу на тебя и знаю, что подфартило.

Ты глядишь на меня

и говоришь:

«Живи».

Так крутили её мусора, вертели да громко ржали.

– Ты зачем, дура, песни крамольные пела с бомжами?

Морда, дескать, твоя разбита, да платье рвано,

а сама всё знай про Ивана да про Ивана.

– Прилетит в отделенье боец, мол, на белой маршрутке,

да повыбьет все зубы нам за такие шутки!

Мы на сказки, дура, твои, – говорят, – плевали, —

и хохочут всеми тремя головами.

…А уста у неё – вкуса блокадного хлеба.

А глаза у неё – цвета бесланского неба.

И фонарь-то под левым – блоковский, светит ярко.

А собой недурна, раз уж такая пьянка.

Говорит: «Ешьте мясо моё, да не подавитесь».

Говорит: «Пейте кровь мою, раз уж такая жажда».

Говорит: «Мой Ванюша – сильный и смелый витязь,

я его уже тысячу раз рожала».

«Падал Ванька мой на Болотной да на Сенатской,

падал Ванька под Сталинградом, в ГУЛАГе, в Афгане.

Упадёт – и ему невозможные звёзды снятся.

Ну а вам, – говорит, – и не снились такие Вани».

…В обезьяннике выла бездомная бабка-ёжка

и лохматый Леший нервно обкусывал ногти.

А менты притомились. Где-то пищала мошка

на одной высокой, крайне противной ноте.

И сказали менты сразу тремя головами:

– Да нужна ты нам, дура, и эти все твои Вани!

Ты пойди посиди с корешами своими бомжами,

только шоб молчали, суки, и не раздражали!

Пнули в клетку её к лохматому Лёхе да к бабке.

Руки вымыли с мылом, выпили пива по банке.

«Как вы тут?» – у товарищей тихо она спросила.

А они отвечают: «Ну здравствуй, наша Россия».

И она улыбается: «Утром придёт Василиса.

Завтра утром придёт за мной доченька, Василиса.

И прекрасная, и премудрая Василиса.

Вот тогда-то мы посмеёмся, повеселимся».