Убираю тряпку с хлороформом с лица родильницы, хлопаю ее по щекам. Пульс? Медленный, где-то шестьдесят ударов в минуту.

О! Глазками моргает.

— Парень у тебя родился, — кладу ребенка на грудь. — Радуйся!

Купец оказался радушным и гостеприимным. На радостях натопил мне баньку во дворе дома, приказал накрыть поляну. Сам лично пропарил и помог с перемещениями — спина после «поворота на ножку» просто отваливалась. Пока я мылся — Кузьма успел наклюкаться наливки, что ему поднесла счастливая мать Калашникова. Причем до состояния «пою песни». Решил, что буду наказывать слугу за пьянство рублем. Как выяснилось, Баталов платил небольшие деньги Кузьме. Давал в конце месяца трешку или пятерку. Чем радовал последнего неимоверно.

Зря я думал, что попарившись и скромно отметив рождение ребенка рюмкой водки и грибочками, я буду свободен. Свобода вообще очень относительное понятие. Вот например, одежда. Если у вас ее заберут в стирку — вы лишитесь свободы? Голым же не пойдешь по улицам, так? Или вот такое понятия, как свобода для. Калашников ничтоже сумняшеся позвал к себе всех окрестных соседей — наследник родился! До этого одни девки выпрыгивали из жены, а тут пацан. И какой важный… Заставил всех поволноваться, вон даже дохтура вызывали, важного человека. Приват-доцента!

Это слово купец за время застолья произнес раз двадцать на разный лад. И откуда только узнал? А наш доцент то, доцент се… И ведь не было его на родах. Более того, зашел к жене на минутку, погладил по плечу — и за стол. Тут же товарищи пришли! В буквальном смысле — члены одного товарищества, которое торговало сукном. То есть товаром. Свобода «для» состояла в том, что надо «уважить» товарищество, выпить со всеми, рассказать, какой я молодец, за что будет заплачено целых двадцать рублев! Это, конечно, Калашников по-пьяни нагусарил. Дескать, смотрите, мне по плечу, я крут.

Я бы постеснялся взять такую сумму за роды. Да, они были сложными, ребенок заставил меня поволноваться. Но брать за одни роды месячный оклад рабочего? Спас Кузьма. Хоть и пьяный, он протиснулся между галдящими купцами, сгреб купюры.

— Сохраню для барина! — слуга засунул деньги за пазуху, махнул поднесенную рюмку.

Я так пить, как пили за столом (четвертями) — физически не мог. Не то телосложение и здоровье — поэтому отправился проведать Матрену. Та уже порозовела, смогла сама сесть в кровати. Ребенок присосался к груди словно пиявка — аж причмокивал. Вокруг вились взявшие вынужденный перерыв повитухи, наверное, отрабатывали гонорар.

— Намаялся баламошка — засмеялась мать — Ужо какой голодный

— Корми, корми — я взял женщину за запястье, померял пульс — Сейчас идет самое важное молоко — молозиво. Самый ценный иммунитет в ребенка заходит.

Матрена на меня посмотрела удивленно, но ничего не сказала. Говорит доктор непонятные слова, и ладно, главное, что всё позади уже.

Я поправил махровый халат, который мне выдали вместо испорченной рубашки.

— Пульс хороший, дай-ка ребенка посмотрю.

В универе мы проходили шкалу Апгар — насколько жизнеспособен младенец по сумме ряда показателей. Дыхание, давление, рефлексы, цвет кожи и прочее. Когда родился, то было баллов семь, наверное. Но я же протер чистой тряпицей рот от слизи, и сейчас уже прямо молодец, уверенные баллов девять! По уму надо сразу завести на него карту и вписать показатели — отдельного педиатра на Арбате нет. Так что это мой пациент и дальше. Но как измерить вес? Или давление? Какие там антибиотики? Стрептоцид? Простая манжета!! Дайте мне ее, и я переверну мир. Где Рива-Роччи на пару с Коротковым? Быстрее уже делайте сфигмоманометр, невозможно работать ведь!

— Как решили назвать ребеночка? — поинтересовался я, разглядывая орущего пацана — бяда, от сиськи отняли

— Макар — улыбнулась Матрена — По святкам так положено. Пьют там мои?

— Как не в себя — покивал я — Где мне можно прилечь на ночь? Умаялся, да и темно уже…

— Велю постелить

И тут на моих глазах, женщина, которая мучилась более полутора суток, в которую я вставлял руку чуть не по локоть и шуровал туда-сюда — подхватывает ребенка, встает с кровати. Матрена оказывается сильно пониже меня, широкая в кости, полненькая. Нет, есть все-таки дамы в русских селеньях, коня на скаку в горящую избу введут и выведут.

Утром проснулся рано, растолкал Кузьму, который спал на тулупе, брошенном рядом с моей кроватью. Доковылял в клозет, умылся. У купца все тут было современно, никакой дыры в полу, над которой надо парить в позе орла. Да и не смог бы я ее пока освоить. Спина к удивлению практически не болела, и ноги я переставлял вполне бодро. Для себя решил, что продолжу закачивать мышцы вокруг позвоночника и заниматься физкультурой. Как говорится, в здоровом теле — здоровый дух.

Зашел в гостиную. Тут, громко храпя, на полу вповалку спало несколько купцов. Я так понимаю, не из «первой сотни». Духан стоял, конечно… топор можно вешать. Взял со стола несколько пирогов с визигой и малиной, поймал заспанную бабу-подавальщицу.

— Где моя рубаха?

Одежда сохла всю ночь на печке в баньке — очень приятно было надеть на себе теплое.

Провожать нас вышли обе женщины — жена купца и мать. Внезапно Матрена поклонилась в пояс, схватила руку. Поцеловала:

— Спасибо, Евгений Александрович, буду Бога за тебя молить.

Мама Калашникова, чье имя я так и не удосужился узнать, широко перекрестила меня.

Тут то я и понял, какой высокий статус имеет врач в Москве 19-го века — на уровне полицмейстера и священника.

В санях, укрывшись кожаным фартуком — шел легкий снежок — я раскрыл газету Ведомости. Взял ее в прихожей купца на специальном столике — похоже почтальон доставлял свежую прессу прямо до двери дома. Надо освоить эту опцию, удобно. Пробежал статью про траур царской семьи, будущую коронацию, дошел до судебного раздела. И тут меня и зацепило.

— Эй, извозчик! — крикнул я, будя рядом посапывающего Кузьму. — Езжай на Хапиловку, в суд.

Здание суда не поражало воображение. Небольшое, приземистое, никакой статуи Фемиды с завязанными глазами и весами. Зато у суда была «пробка» из карет и саней. Возчики ругались, махали кнутами, вся улица была засыпана «конскими яблоками».

Я ткнул Кузьму локтем, тот ворча начал вытаскивать инвалидное кресло. Которое тут же погрузилось по ступицы в нечищеный снег. Ладно, мы не графья, пока только учимся. Я расплатился с извозчиком, кряхтя не меньше слуги, добрел по протоптанной тропинке до входа. Спина болела все больше, похоже меня растрясло по дороге. У входа я уселся в кресло и дальше Кузьма вез меня как белого человека — клерки, адвокаты, прокуроры — все расступались и провожали удивленными взглядами.

На большой доске в приемной суда были мелом написаны фамилии и номера залов. Я нашел Гришечкина, велел Кузьме везти меня к номеру 3-му. Пригладил волосы, остро пожалел, что не побрился утром у купца — небось, можно было бы слуг напрячь вскипятить воду. Или по дороге к цирюльнику заехать — делов то на десять минут всего.

В зал мы въехали на середине речи толстого адвоката, который стоял возле загончика обвиняемого, воздев руки. Громко хлопнула дверь, все обернулись на меня. Зал битком, народ заполнил все скамьи.

— Что вы себе позволяете? — пожилой судья в очках, мантии стукнул молотком по столу. — Где стража?

— Не надо стражи, — за соседним столом подскочил молодой чиновник в синем мундире с такими же небольшими усиками, как у меня, весь прилизанный, волоски один к другому. — Это приват-доцент Баталов. Его показания зачитывались на прошлом заседании. Он был тяжело болен, но видимо, нашел в себе силы…

Прокурор? А, может, следователь какой? Я поискал взглядом, куда приткнуться, но везде было плотно.

— Займите место в зале, — грозно произнес судья. — И постарайтесь больше не опаздывать на заседания! Раз уж вы, сударь, пострадавший и проходите по делу — на первый раз прощаю.