То, что его характер сложился в Далвиче, помогло Вудхаузу стоически сохранять душевное равновесие в эти тяжкие недели. 13 августа он записал, что «уже десять ночей проспал без одеяла, а прошлой ночью стоял невыносимый холод», и с благодарностью отметил, что его друг Элджи где-то раздобыл термос.

«Отолью немного кофе с вечера и выпью ранним утром», — доверился Вудхауз своей записной книжке. Если не говорить о холоде, то, несмотря на внезапную потерю собственной частной жизни в плену Вудхауз справлялся с бытом без труда, и свою «ежедневную дюжину упражнений» делал, не стесняясь. Когда он стал выполнять упражнения в первый раз, то, по его словам, «собралось множество зевак. У нас все обросли бородой, носят шапки и протертые до блеска пальто и брюки — очень похоже на футбольных болельщиков с севера».

Колледж научил его ценить редкие мгновения нежданной радости. Четырнадцатого августа, читаем мы в его записках, был

В подлинно товарищеском духе он сам вызывался трудиться на уборке, чистить картошку и носить суп из кухни. Случались и другие события, живо напоминавшие ему школу. «Удивительно, — писал он, — как человек может быть всей душой одержим мыслью о пище… Сегодня Шеррер сходил в город (в столовую) и принес мне полкило конфет. Восторг!»

Пайки в Юи были скудными, и все ходили голодные. Провиант поступал с перебоями: ожидалось, что в Юи будет не настоящий лагерь для интернированных, а только перевалочный пункт. Когда невеликие запасы хлеба заканчивались — что случалось нередко, — заключенным давали галеты, размером с собачьи, комочек масла, с виду похожий на «что-то вроде бледной колесной мази», и, если повезет — варенье и крошечные кусочки сыра. В некоторых общих камерах заключенные смешивали свой рацион: хлеб, варенье, молоко и сахар, и получался какой-то полусъедобный пирог. Каждый день ели картошку, и никогда не заканчивалась водянистая капустная похлебка. Когда не осталось табака, стали курить чайные листья и лежалую солому. Как и в интернате, люди учились извлекать максимум выгоды из недостатков системы. Те, кого отпускали в город к зубному или глазному врачу, пользовались возможностью и проносили в тюрьму предметы роскоши. Один заключенный вернулся, «приторочив к груди торт с вареньем», а изобретательный Элджи «возвращался, спотыкаясь под грузом еды».

Это были светлые мгновения. Наедине с собой, в записках, Вудхауз обнаруживает тревогу. В дневнике он пишет об «ужасе… притаившемся за углом», о постоянном «тревожном ожидании» и об «огромном страхе» того, что заключенные, обозленные голодом, поднимут бунт и всех расстреляют из пулеметов. У одного пленного развилась тяжелая кожная болезнь, и к нему тут же приклеилось прозвище Лишай. «На краю сознания, — писал Вудхауз, — все время вертится мысль: а вдруг начнется эпидемия?» Его чувства, обычно надежно скрываемые, не всегда можно было утаить в тюрьме. Он непрестанно беспокоился о «своей милой Киске» и, по крайней мере пока до него не стали доходить письма, писал, что у него в сердце «острый нож», поскольку он не знает, в безопасности ли она. С тяжелыми мыслями ему помогала справиться детская привычка: «Нужно приучить себя тут же переключать внимание на другое». Кроме того, победить страх помогал поиск литературных аналогий. Один из самых младших пленников, юноша-бельгиец, сбежал, протиснувшись в узкую бойницу, и немцы на некоторое время ужесточили режим. «Ощущение, как в Дотбойс-холле[42], после того как сбежал Смайк», — спокойно замечал Вудхауз.

Тяжелее всего для пленников Цитадели была соблазнительная близость обычной жизни. Город под холмом был отчетливо виден из тюрьмы. К подножию ее массивных каменных стен приходили безутешные жены заключенных и кричали что-то своим мужьям. В воспоминаниях Вудхауз смеялся над этим («Видеть же друг друга они не могут. Получается нечто вроде мизансцены из оперы ‘Трубадур’»[43]), но на самом деле сцены эти были ужасны. Впервые за много лет Вудхаузу пришлось столкнуться с выплеском болезненных эмоций. Однажды он сидел в тюремной столовой, и тут вбежали двое. «Их жены стоят внизу, — писал Вудхауз, — в нескольких десятках метров отсюда. Мужчины лежат на широком подоконнике, смотрят вниз и кричат, а снизу долетают женские голоса». И дальше: «Наконец мы втягиваем их внутрь, боясь, что они потеряют голову и спрыгнут, и Элджи удивительно заботливо усаживает их на скамью… Они сидят, склонив головы, и плачут, а Элджи успокаивает их, как мать, и говорит: теперь-то они знают, что у жен все хорошо, а скоро нас всех выпустят и так далее». Это краткое «и так далее» продиктовано глубокими невысказанными эмоциями и красноречиво говорит о боли, на которую он едва решается посмотреть открыто.

То и дело возникали слухи, будто война вот-вот кончится и всех освободят, но вообще-то поводов для оптимизма было мало, и, когда наконец настали перемены, они были внезапные, драматичные и обескураживающие. 8 сентября Вудхауза и всех остальных (700 человек) отправили поездом в бывший приют для душевнобольных в Тосте — городке в Верхней Силезии, на сельскохозяйственном юго-востоке Великой Германии. «Subita Germanorum sunt concilia»[44], — заметил знаток античности Вудхауз. Он как раз постирал одежду, и для нового неожиданного переезда пришлось упаковать ее еще мокрой. «Пир судьбы» продолжался.

Трехдневный путь до Internierungslager[45] (сокращенно «И-лаг») в Тосте, через самый центр оккупированной нацистами Европы, Вудхауз проделал в переполненном купе пассажирского поезда. В день полагались лишь миска супа, буханка хлеба и пол-сосиски; в пути его одновременно мучили голод, нехватка сна и неизвестность, так что по приезде он «походил на ветошку, принесенную вороной с помойки»[46]. Хотя он редко называл творившееся в нацистской Германии своим именем, в дневнике он все же написал: «Самое страшное в таких переездах — что ты не представляешь себе, сколько еще осталось ехать». Как правило, он ретушировал свои воспоминания, чтобы предстать добродушным стоиком, который переносит мучения иронически-отстраненно. Но другие не скрывали своего ужаса. Боб Уитби, которого перевозили вместе с Вудхаузом, вспоминает, что на каждой станции поезд окружали охранники, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. «Иногда кто похрабрее [спрашивал] немецких солдат: ‘Куда вы нас везете?’ Ответ был всегда один: ‘Соляные шахты. На соляные шахты’. Я смертельно боялся [попасть] на соляные шахты». И все же, хотя других терзали муки неизвестности, Вудхауз нашел время записать услышанную в тюрьме шутку: «На поверке какой-то шутник сказал: ‘Когда война кончится, куплю себе немца, если у меня будут деньги, поставлю в саду и буду ему устраивать поверки!’». Бесконечный путь в Тост начался 8 сентября. За день до того по всей Британии зазвенели церковные колокола: это ополченцы готовились отражать «предстоящее нашествие» (как потом выяснилось, тревога была ложной).

В те десять месяцев, что Вудхаузу оставалось провести в плену, с сентября 1940-го по июнь 1941 года, война достигла кульминации. За бомбардировками Англии осенью 1940-го последовала Битва за Атлантику, длившаяся с марта по июль 1941-го. Все это вместе: воздушные налеты, потери на море и целый ряд неудач на средиземноморском фронте — заставили Британию перейти к оборонительной войне. Америка же в войну еще не вступила. В кризисных условиях, оказавшись в осаде, британцы испытали прилив патриотических чувств и с презрением оглядывались на постыдные годы выжидательной тактики. Вудхауз, запертый в Тосте, об этом и не подозревал.